Убитый манекен : сборник
Шрифт:
— Мой отец хотел бы поговорить с вами, — нерешительно выговорила она, словно с трудом доверяя собственным словам. — Он слышал, как вы позвонили, и…
— Сказали ли ему, почему я здесь?
— Н… нет.
Лаура вновь пришла на помощь своей кузине:
— Мой дядя страдает водянкой и больше не выходит из комнаты, да и после смерти Жильбера и моей тети его разум пострадал. Думаю, что он ждет от вас лишь немного сочувствия…
— Я понимаю, — сказал Малез.
Ирэн уже распахнула дверь. Он последовал за ней.
Она в молчании поднималась по лестнице, едва касаясь рукой перил, и комиссар ее спросил:
— Давно вы потеряли мать?
Он
— Нет. Всего семь месяцев назад. Она не смогла пережить Жильбера. Он был…
С видимым отвращением она закончила:
— …ее любимчиком.
Они достигли мрачной и холодной лестничной площадки. Ирэн открыла дверь слева и отступила, как хорошо воспитанная провинциалка:
— Входите.
И, повышая голос:
— Отец, к вам посетитель…
Высокое кресло у окна сразу же привлекло внимание Малеза. Подобно гусенице в своем коконе, все его углы заполняло распухшее, жирное, расплывшееся тело человека, который показался ему лишенным возраста и уже оторвавшимся от мира сего. Одним из тех тоскливых больных, которые, как пламя под стеклом, медленно угасают в сырости запертых комнат, прислушиваясь к биению собственного пульса, окруженные пузырьками из коричневого стекла, и переживают самих себя только благодаря заботам близких. Его ноги были укутаны одеялом; раздвинутые на длину руки занавески позволяли ему разглядывать за окном липы на площади.
— Оставьте нас, Ирэн, — даже не повернув головы, произнес он тягучим и глухим голосом, как только почувствовал, что Малез рядом.
Между морщинистых век поблескивал легкий голубой фаянсовый огонек.
Не говоря ни слова, девушка взяла стул и пододвинула комиссару. Все еще милая благовоспитанная провинциалочка! Затем она вышла и тихо прикрыла дверь, приложив палец к губам. Истинный образ встревоженной привязанности!
Малез сел, не зная, как себя держать. Никогда не был он так смущен, не чувствовал себя таким настырным. Зачем явился он в этот дом? Никто его сюда не звал. Для всех его обитателей он был незваным гостем, нежелательным лицом, ворошащим мучительные воспоминания, задающим нескромные вопросы и сто раз заслужившим быть выкинутым за дверь. Что скажет он этому старику? Как объяснить ему цель своего посещения после того, как Ирэн посоветовала ему молчать? Он не испытывал ни малейшего желания тянуть, обманывать. Да и зачем лгать? Чтобы пощадить господина Лекопта? Если предположить, что старик узнает о его намерениях, он, вероятно, будет первым, кто заставит его добиваться продолжения следствия. Если, как предчувствовал Малез, его мальчика убили, не будет ли он первым, требуя справедливости?
Смятению комиссара положил конец странный голос г-на Лекопта, голос, которым больной словно бы и не управлял, слетающий с бесцветных губ помимо воли хозяина:
— Боюсь, мсье, — говорил он, — что вас встретил в этом доме весьма грустный прием. Могу ли я просить вас не судить строго несчастную семью, меньше чем за год дважды пораженную тягчайшим горем?
Было очевидно, что обе фразы были заготовлены заранее. Как было очевидно и то, что г-на Лекопта не заботила ни личность посетителя, ни причины его появления. Только перспектива приобрести нового свидетеля своих несчастий побудила его принять комиссара. Разве не сказала Лаура, «он ждет от вас лишь немного сочувствия»?
— Завтра исполнится год, как мой младший сын на лестнице этого дома внезапно был поражен болезнью, подтачивавшей его с детства… Он погибал на плитах вестибюля, в то время как я, ничего не подозревая, находился совсем рядом и, может быть, сумел бы оказать ему помощь… Ведь тогда я еще не был так болен, как сейчас. Возвратившись с обедни, моя жена обнаружила его лежащим у подножия лестницы, уже застывшим…
— Поверьте, я искренне соболезную… — пробормотал Малез.
Большего не требовалось, чтобы заставить старика продолжить свой рассказ. К тому же ум комиссара был целиком поглощен одной проблемой: Жильбер Лекопт скончался без видимых следов ранения, в пустом или почти пустом доме, как уверяли, «естественной смертью». «Убитым», — подсказывал ему инстинкт.
— Было бы несправедливо утверждать, что Онорина и я любили Жильбера больше остальных наших детей… Мы всех троих окружали одинаковой любовью. Но он был нашим младшим, тем, кого мы уже и не ждали. Его ум, его дарования поражали всех. Один из его преподавателей говорил о нем: «Самый замечательный ученик из всех, кого мы когда-либо встречали». Он изучал медицину и, казалось, его ждет самое высокое предназначение… И вдруг эта жестокая, непонятная смерть… Ведь он был полон огня, жизни… Моя жена этого не выдержала… Убитая горем, через три месяца она также оставила меня…
— Вам никогда не приходило в голову?.. — начал было Малез.
Но сразу же понял тщетность подобных вопросов. И замолк.
Ушедший в воспоминания старик не останавливался:
— Жильбер никогда не доставлял нам огорчений. Его мать постоянно повторяла, что он был ласковее, нежнее девочки… Не хотите ли его увидеть? Встаньте, снимите этот портрет, справа от вас… Это его фотография, сделанная за три месяца до смерти. Ему только что исполнилось двадцать два года…
Малез с первого взгляда узнал Жильбера. Именно таким он себе его представлял, разглядывая манекен. Именно так покойный Жильбер должен был бы улыбаться прохожим с витрины г-на Девана, улыбаться и уже будучи заколотым ножом, умирая вторично. Его чувственному, плотоядному лицу светловолосого херувима придавал мужественность нос, напоминавший лезвие ножа, длинный нос Лекоптов. Слишком курчавые, девичьи, волосы, тоненькие усики с вызывающе закрученными, как перевернутые запятые, кончиками. Ясный, непроницаемый взгляд. Вид уверенного в себе… и в других человека.
— Вы заметили его лоб? Его нельзя не заметить. Один френолог из числа моих друзей предсказал мне, что с подобным лбом Жильбер пойдет далеко, в один прекрасный день заставит говорить о себе, бедняжка! В том альбоме, что вы видите на маленьком столике, у меня есть другие его фотографии. На некоторых он вместе с моей дорогой Онориной… На некоторых со своей невестой, безутешной Лаурой, пожелавшей облегчить наши страдания, оставшись под нашей крышей. На других…
Наступило молчание. Малез листал альбом, а г-н Лекопт жадно пытался прочесть по лицу его впечатления.
— Отец Лауры, мой шурин Фредерик, был скульптором. Однажды он настоял на том, чтобы Жильбер послужил ему моделью, и редко у него возникала более удачная идея… Увы, восковое изображение, в которое он сумел поистине вдохнуть жизнь, исчезло, исчезло одновременно с моделью…
Малез резко захлопнул альбом:
— Не хотите ли вы сказать…
Но дверь распахнулась. В комнату вошла Лаура.
11. На тропе войны
— Дядюшка, будьте же разумнее! — ворчала она, подходя к креслу старика и положив руку на спинку. — Доктор Фюрнель настаивает, чтобы вы не утомлялись, не говорили о прошлом. Вам это вредно…