Убийца не придет на похороны
Шрифт:
– Не знаю, – покачал Дорогин головой.
– Двадцать третье сентября. Может, тебе и год подсказать?
– Год? – переспросил Дорогин все тем же отсутствующим голосом.
– Ну да. Какой сейчас год, ты хоть знаешь?
– Год… – выдавил из себя Сергей.
– Тысяча девятьсот девяносто пятый, – весело сообщил бармен. – А какой день недели, знаешь?
– Мне все равно какой сегодня день недели.
– Так говорят те, кто нигде не работает.
«Завтра у меня должен быть день рождения. День рождения. День рождения. Я всегда радовался этому событию, радовался, как ребенок. Особенно в детстве, когда жил с отцом и матерью, само напоминание о том, что через неделю, через
Сергей резко захлопнул паспорт, небрежно сунул его в карман куртки.
– Спасибо тебе, – бросил он бармену, – спасибо.
– За что?
– За все спасибо.
– Не за что.
– Есть за что.
Бармен пожал плечами, продолжая вытирать идеально чистый бокал.
А Дорогин слез с высокого, ставшего неудобным, табурета, заспешил к двери.
«Это завтра мне будет тридцать семь лет. Тридцать семь лет!»
Почему-то он вспомнил, что именно в этом возрасте был застрелен на дуэли Пушкин.
«Христа распяли еще раньше – в тридцать три. Этот рубеж я миновал. В тридцать три я еще был счастливым человеком, а вот в тридцать семь…»
– В тридцать семь, в тридцать семь. – бормотал Дорогин, бредя по улице, не обращая внимания на прохожих, на сигналящие автомобили.
Он вытаскивал из пачки сигарету за сигаретой, прикуривал их одну от другой, брел по городу.
«Вечный огонь», – он смотрел на рубиновый огонек, медленно подбирающийся к пальцам.
Возможно, если бы сейчас ему на пути попался храм, то он свернул бы к нему. И тогда, может быть, глядя на сверкающие огоньки свечей, в душе Сергея Андреевича Дорогина поселилось бы спокойствие, хотя бы на несколько секунд, хоть на несколько мгновений. Но храмы ему не попадались и он даже о них не думал.
Он шел и шел. Шел так, как вышагивает арестованный, посаженный за решетку человек, прогуливаясь по внутреннему дворику тюрьмы. Все его движения были механическими, и Дорогин сам себе напоминал деревянную куклу с хитроумным механизмом внутри. Кто-то дал ему первый импульс, привел в движение, и вот он движется – вроде бы сам, но на самом-то деле, это пружины, колесики вращаются и за счет их он перемещается. И Сергей Дорогин с ужасом понимал, что скоро завод в нем закончится, и тогда взгляд его погаснет окончательно так, как гаснет лампочка в карманном фонарике, а сам он замрет, как детская механическая игрушка.
– Тридцать семь лет…
– Эй, мужик, осторожнее, куда прешь! – услышал он чей-то злой окрик.
Остановился, обернулся. Из «тойоты» высунулась лысая голова с приклеенным к нижней губе окурком.
– Куда прешь?! Напьются, потом шатаются, как придурки, под ноги не смотрят!
– Извини, извини, – пробормотал Дорогин механическим голосом и двинулся дальше, бездумно и размеренно переставляя ноги.
Руки он держал в карманах, за ним тянулся голубоватый шлейф дыма.
«Завтра у меня день рождения, завтра мне будет тридцать семь лет. Я всегда думал, что в этот день должен чувствовать себя счастливым, должен делать только добрые дела, совершать красивые поступки. Завтра, завтра, двадцать четвертого сентября тысяча девятьсот девяносто пятого года, в шесть часов утра мне стукнет тридцать семь».
Дорогину захотелось выпить, чтобы хоть как-то прийти в себя, избавиться от навязчивых мыслей. Но денег у него почти не оставалось.
– Ничего, ничего, – сказал он сам себе. – Вечером Савелий отдаст деньги и тогда я смогу отметить свой день рождения, встретить его достойно.
Дорогин внезапно остановился, замер на месте, затем распрямил спину, поднял голову, высоко запрокинул ее и увидел на темном осеннем небе рассыпанные, как крупинки соли на темном пластике стола, мерцающие звезды.
«Который сейчас час? – он посмотрел на часы. – Черт подери, я же могу опоздать, Савелий меня не будет ждать!» – и он, резко развернувшись, быстро пошел в противоположную сторону, широко и легко ставя ноги, перескакивая через лужи.
Сейчас он уже не был похож на того Дорогина, каким являлся десять минут назад. Сейчас Сергей был целеустремленным, решительным и сильным мужчиной, знающим цель, ясно видящим ее перед собой.
Глава 6
– Вот сука, ну и живучий! – бормотал Савелий Мерзлов, наливая из двухлитровой бутылки в высокий стакан виски. – Ну и живуч! Как тот кот помойный, ему хвост отрубят, с крыши на асфальт сбросят, он еще под колеса машины угодит и после всего этого бегает. Да, живуч, гаденыш! Ну, ничего, и на тебя найдем управу, угомонишься наконец-то.
Деньги, которые Савелий Борисович Мерзлов давным-давно задолжал Сергею Дорогину, он отдавать не собирался. Мерзлов со стаканом в руке и с зажженной сигаретой расхаживал по большому грязному кабинету, заставленному черт знает какой мебелью. Ходил по грязному, вытоптанному ковру, сбивая пепел с сигареты прямо себе под ноги. Столы, компьютер, кресло – все было завалено бумагами, коробками с пестрыми надписями.
«Живуч, живуч, каскадер долбанный, будь ты неладен! Свалился же ты снова на мою голову. Мы уже тебя, гада, давным-давно похоронили, а оказывается нет, жив пока. Ну, ничего, допрыгаешься, доиграешься. С Мерзлова решил деньги сорвать. Да если бы сейчас воскресли мой отец вместе с матерью пришли ко мне в контору и сказали: «Савва, Савва, нам есть нечего, дай денег», так я бы даже им не дал. А тебе, каскадер долбанный, я и не подумаю отдавать».
Долг был немалым, – пятнадцать тысяч долларов задолжал Савелий Борисович Мерзлов Сергею Дорогину, задолжал давно. И если бы Мерзлов был порядочным человеком, хотя бы на йоту, то он бы прекрасно понимал, что за четыре года эта сумма должна была по крайней мере удвоиться, а то и утроиться. Ведь он брал деньги у Дорогина под проценты, твердо обещая отдать все до последнего цента. Но Мерзлов поступал так всегда: брал деньги в долг, а затем не отдавал.
За последние четыре года, которые он не виделся с Дорогиным, дела его пошли в гору. В общем, сумма в тридцать тысяч долларов для него была не очень большой, ведь Савелий Мерзлов мог проиграть в карты за ночь десять, а то и пятнадцать тысяч. Но одно дело оставить деньги на столе, оставить тем, кто выиграл, тем кому повезло больше, и совсем другое отдать заимодавцу-неудачнику. Тут уж Мерзлов не мог пересилить себя. Он скрежетал своими вставными челюстями, кривил тонкие губы и сплевывал на пол, делая глоток за глотком, поглощая сорокатрехградусную золотистую жидкость.