Убийцы
Шрифт:
— Спасибо, — сказала она, — А ты, между прочим, совсем не как зэк разговариваешь.
— Ну, не знаю, — сказал он, допив бокал и ставя его на стол, — Я старался избегать блатных слов, но все равно прилипали… Век воли не видать… Часто говорю… А вообще-то, в детстве, в юности я много читал, может потому?..
— Я тоже читать люблю, — сказала Софья, — И Аня в меня пошла, в четыре года читать научилась, и теперь её от книжек не оторвешь…
— Скажи, Софья, — начал он, но тут же замялся.
— Что, очередной нескромный вопрос? — улыбнулась она подбадривающе.
— Да,
— Какой ты любопытный, — проговорила она шутливо, но тут же поменяла тон, — Хожу уколы делать… Моя частная практика. Подрабатываю. Не могу сказать, что нам не хватает, но на будущее… Надо Анну ставить на ноги. Собираю потихоньку ей на сберкнижку. Ну, еще какие нескромные вопросы у тебя, молодой человек? Кстати, как ты сказал, тебя зовут?
— А я разве говорил?
— Нет? Не помню… Не говорил, кажется… Ну?
— Самед, — сказал он, помолчал, посмотрел на дверь соседней комнаты, посмотрел на Софью.
— Даже не думай, — сказала она, покачав головой. — А если все же думаешь — забудь.
Он помолчал, не отвечая, потом произнес тихо:
— Но мне негде оставаться.
— Не надо врать, — сказала она, глядя ему в глаза, — А семья твоего друга по армии?
— Ну что ты! Исключено. Они меня ненавидят. Сама понимаешь. Ты бы тоже ненавидела, — он помолчал, потом продолжил, — Считают, что из-за меня их сын загремел в тюрягу. Хотя совсем наоборот…
— Как бы там ни было, здесь оставаться тебе нельзя, — сказала она твердо. — Пойди в гостиницу. Правда, у меня в этой сфере знакомых нет, но я могу заплатить за тебя.
— Я сам могу заплатить за себя, — сказал он, уже держа её в объятиях, — В тюрьме зэки работают и заколачивают кое-какие бабки. За годы заработок образует солидные деньжата.
— Солидные деньжата? — тихо, чтобы не разбудить дочь в соседней комнате и стараясь выскользнуть из его жестких объятий, повторила она бессмысленно, — Солидные… говоришь…
— Да, говорю, — бессмысленно повторил теперь уже он, сжимая ее в объятиях и стараясь поцеловать в губы.
Удалось. Хоть и вырывалась изо всех сил, отворачивалась и шепотом грозилась:
— Я тебя исцарапаю!
— Ничего, царапай.
— Ты мне делаешь больно… Синяки останутся…
— Извини, извини, — торопливо проговорил он, продолжая стискивать её в объятиях.
— Да, погоди! Погоди ты, чего скажу… — шипела она тихо, угасающее в его мощных, но в то же время нежных объятиях, если только такое сочетание возможно. У него получалось, становилось возможным: сливались сила и нежность, накопленные за последние годы хамства и грубости.
— Чего скажешь, — тихо пыхтел он, чувствуя счастливую развязку борьбы этих двух союзников, словно со стороны смотрел на себя и на Софью.
— Один… Один… нескромный вопрос… можно? — пыхтела она, отпихивая его из последних сил, но уже сознавая, что победа будет не за ней и что с таким же успехом можно отпихивать от себя скалу, к которой её приковали.
— Нескромный? Нет, не надо… Ты можешь разбить мое сердце…
Тогда посреди этой тихой борьбы вокруг стола, этого страстного кружения, странного танца животных инстинктов, который оба неосознанно старались очеловечить своими чувствами, с каждой минутой, с каждым мгновением победно приближающимися к обоюдному чувству любви, она вдруг залилась тихим, переливчатым смехом, то ли над его словами, то ли радуясь просыпающемуся к нему чувству, так похожему на любовь. Тогда он расслабил объятия, чтобы она посмеялась вволю.
Утро застало их в постели, и её голова покоилась у него на плече. Они одновременно открыли глаза и первое, что увидели перед собой — Анна в ночной пижаме, строго уставившаяся на Самеда.
— Похоже, теперь я должна звать вас папой? — сказала она, сердито глядя на него.
— Это как ты пожелаешь, — улыбнулся он ей.
— И не мечтайте, — сказала девочка и круто развернувшись, вышла из комнаты.
Софья, торопливо набросив на плечи халат…
О! Какие плечи! Мрамор! Царица! — мелькнуло в голове его, не успевшего разглядеть её ночью.
… поспешила вслед за дочерью.
За дверью послышался торопливый сердитый детский шепот:
— … а я не привыкла к подобным картинам, — удалось услышать Самеду конец фразы девочки, по взрослому выговаривавшей маме.
— Еще бы! — возражал взрослый шепот, — еще бы ты привыкла! С того дня, как твой отец ушел от нас, это первый мужчина, переступивший наш порог…
— И последний! — категорически, жестко произнес детский голосок, выбившийся из шепота.
— Да, и последний, — согласилась Софья. — Но, скорее всего, он останется у нас. Придется тебе привыкать.
— Вот это да! Вот это новости!
— Да, новости. И перестань говорить со мной в таком тоне. Не забывай, я твоя мама, а не ты моя. Тебе пять лет…
— С половиной…
— Что бы там ни было, но мы… мы… наверное, поженимся…
Самед, лежа в постели все это слышал вполне отчетливо, и чувствовал себя довольно глупо, не зная, как поступить в сложившейся по вине девчушки ситуации: то ли встать, вмешаться в разговор, постараться завоевать доверие девчонки, то ли продолжать лежать, не смея шелохнуться и невольно подслушивая диалог за неплотно прикрытой дверью. Пока он так лежал, в комнату вошла Аня, в руке у нее было что-то вроде лейки.
— Привет, — сказал он, улыбаясь. — А где мама?
— Готовит вам завтрак на кухне, — сказала Аня, — А хотите, я вас из этой лейки полью?
— Нет, спасибо, — ответил Самед.
— Смешно будет, — пообещала девчушка и тут же стала поливать водой лицо Самеда.
Он не сопротивлялся, и когда она закончила, провел руками по лицу и сказал:
— Здорово! Даже не пришлось вставать умываться… А теперь принеси мне полотенце.
Аня, явно ожидавшая сердитой, злобной реакции с его стороны, как минимум ожидавшая, что он отругает ее за такую выходку, и готовая отвечать на ругательства, была озадачена. А он улыбался, весь мокрый, как ни в чем ни бывало. Она побежала и принесла полотенце.