Убийство А Ющинского (Речь в Киевском Окружном Суде 25 октября 1913 года)
Шрифт:
И я попросил вас тогда запомнить только три из этих открытых нам тайн; их гораздо больше, но перед нами неполное сочинение, мы имеем только то, что было осмотрено судебным следователем Машкевичем; и вы помните, что в этом сочинении утверждалось, что у европейских евреев короста на седалище, у африканских черви на голове, американские - все сумасшедшие и т. д. Далее в том же сочинении Неофит сообщает, что четыре раза в год из воздуха на пищу евреев падает кровь, и всякий, кто эту пищу съедает, тотчас умирает. Затем Неофит говорит, что один вечер в году все евреи сходят с ума. Что это - бред неуча или старческое слабоумие? Что это за человек Неофит, чтобы верить ему? Это какой-то крещеный молдаванский еврей, который нам {74} неизвестен даже по имени; Неофит значит только "новообращенный".
Но вот то, что такое дикое
Что бы вы сказали, если бы по медицинскому вопросу вызвали в суд, в качеств сведущего лица, знахаря, который сказал бы, что он от своего отца слышал, будто при прочтении таких то молитв человек выздоравливает? Но Неофит показал полезное для обвинителя, и этого достаточно; ему верят, его безумное произведение спокойно и серьезно цитируют. Ведь это все та же система, когда верят Чеберяковой, верят всему, что полезно для обвинения. Чеберякова, как достоверная свидетельница, Неофит, как сведущий человек, вот в каком виде поставлен этот процесс! Но в области экспертизы было еще нечто гораздо худшее, чем сочинение Неофита - это экспертиза Сикорского. Так как гражданские истцы уже предупредили возражение наше, то я хочу и на это ответить, чтобы не осталось никакого сомнения. Я привык уважать чужие мнения, хотя бы и противные моим, и особенно уважать тех, кто мужественно их высказывает.
И то, что Сикорский говорил один против всех, что он рассказал о всех ритуальных убийствах, о которых читал, не смущаясь тем, как к нему отнесутся, за это он заслужил уважение, и не его я виню. Сикорский мог не знать, зачем он был призван сюда, он быть может всю жизнь ждал момента, когда мог рассказать все, что думал по этому поводу.
Но ведь он вызван был, как эксперт, он должен был, как сведущее лицо, передавать не слухи, не сплетни, ни даже свое безотчетное убеждение, должен был {75} говорить только то, что говорить наука, которую он здесь представляет. Его вызвали сюда, как психиатра, который лучше понимает душу людей, лучше знает нервную систему людей. И вот как бы показания его ни были неблагоприятны для нас, я бы отнесся к ним без всякого осуждения. Но разве такова на суде оказалась роль Сикорского?
С другими психиатрами он даже и говорить не пожелал. Вы слышали заявление проф. Бехтерева, что Сикорский с ними не стал разговаривать. А когда Сикорский пришел сюда и начал здесь свою лекцию, и суд его слушал, как будто он говорил, как эксперт, можно ли было высидеть на месте спокойно? Разве это была психиатрическая экспертиза? Разве он рассказывал о том, что составляет область той науки, от которой он был вызван? Разве вместо медицины он не рассказывал о прежних процессах? и откуда он все это взял? Когда его спросили, откуда вы это знаете, где это есть в вашей науке, он ответил: ничего этого нет, потому что цензура все это вычеркивает.
Когда его вторично опросили, откуда же в таком случае он это знает, он ответил, что читал эти дела в подлинниках. Его опросили, какие же дела он читал. Он ответил: "не помню, не знаю". Затем, когда ему задали частный вопрос о речи француза Кремье, которую он здесь приводил, и спросили, откуда он про нее знает, то он сказал, что знает из книги Шмакова, Но прис. пов. Шмаков его поправил. Оказалось, что это из книги Вязигина. Но ведь ни Шмаков, ни Вязигин, не психиатры, их наука совершенно особая. А Сикорский был вызван, как психиатр, и только в этом качестве имел право давать показания на суде.
Но так, как опять таки, он показывал против Бейлиса, его слушали не прерывая. Вот почему {76} после показания Сикорского мы только об одном просили, чтобы оно с точностью было занесено в протокол, пусть высшая инстанция судит, что происходило на этом суде. Но я повторяю, что упрекать профессора Сикорского я не могу. Он может и не знал своего положения, как эксперта. Старость, наконец, дает известные права. Он человек больной, дряхлый, придираться к нему, спрашивать, откуда он взял то или другое, может быть и не стоило; но мы посылаем упрек тем, кто его вызвал, кто седин Сикорского не пожалел. Да, и вся эта богословская экспертиза лишний раз доказала только одно: что тому, кто говорит против Бейлиса, все позволяется.
И я в заключение хочу сказать несколько слов
Та картина убийства, которая со слов экспертов нарисована в обвинительном акте, была не только загадочна, но как будто сама наводила на мысль о каком-то необыкновенном, не только зверском, но страшном по цели убийстве. Нам говорил обвинительный акт со слов врачей, что мальчик перед убийством был раздет, что у него были связаны руки, что в этом положении, с шапкой на голове, ему наносились удары, добавлялось при этом, что все удары были сделаны умелой рукой, ни единого лишнего; что удары обнаруживали в убийце тонкое знание анатомии, не всякому человеку доступное.
И эта картина была так страшна, что перед ней невольно в {77} недоумении останавливались: что это такое, кто же так убивает? Напрашивалась мысль, не подделка ли это, не нарочно ли все подделано под евреев, под убийства, о которых ходила молва? Но ум отказывался верить, чтобы могли найтись люди, которые из каких бы то ни было побуждений, с какими бы то ни было целями, терзали бедного мальчика, чтобы что-то подделать. И я сам не понимал, что это значит. Но правду не скроешь, если глаз на нее умышленно не закрывать, и она вышла наружу.
То, о чем говорит обвинительный акт, того в действительности не было. То, что врачи нашли сгоряча, от того они теперь отказались. И я не пойду в этот спор между экспертами, который едва ли мы с вами сумеем и разрешить. Я возьму только то, в чем все эксперты согласны, что признано теми, кто в первоначальной экспертизе участвовал. Убийство зверское и отвратительное, конечно, осталось, но этих таинственных, загадочных черт, которые так смущали, в нем уже не наблюдается. Оказывается, что у мальчика перед убийством вовсе не были связаны руки, они были связаны уже после смерти. Сам доктор Туфанов признал, что раньше он ошибался. Не были связаны руки, были свободны, значит, он мог биться, сопротивляться, царапаться. И если никаких следов сопротивления не осталось, значит, он во время ударов был без сознания. И видно, от какого удара он сознание потерял; это тот удар в голову, который одним из первых был ему нанесен. Эксперты единогласно признали и то, что первые удары наносились ему, когда он еще не был раздет, потому что кровь запачкала куртку; признали и то, что ни малейшего знания анатомии преступник не проявил, что он знал только то, что знает и всякий из нас, что сердце в груди и налево, но он много {78} раз тыкал своим орудием в область сердца, пока его не проткнул. Признали и то, что если бы желали добыть побольше крови, то нельзя было делать то, что делал убийца, что для этой цели раны должны быть резаные, а не колотые, что ни один из главных кровоточащих сосудов убийцею не был задет. Вы видите, это уже совсем другая картина. Похожа ли она на то убийство, на ритуальное убийство, в котором подозревают евреев? Подумайте хотя бы об одном обстоятельстве. Если мальчика убивали для извлечения крови, если кому-то нужна эта жидкость, нужна до того, что ради нее совершают убийства, то неужели при этих условиях это убийство все-таки так обставляют, что кровь пропадает, течет и по куртке, и по рубашке? Неужели ему в этом случае станут наносить столько ударов и в такие места как в голову, откуда вообще кровь собирать очень трудно? Не даром та экспертиза, которая первая и навела на мысль о ритуальном убийстве, сначала уверяла, будто руки Ющинского во время убийства были связаны, будто убийца обнаружил редкостное знание анатомии и т. д. Тогда этому можно было поверить, ну а теперь? Разве с отступлением экспертизы от прежних позиций не рухнуло все их заключение?
Но нет ничего труднее, как признаться в ошибке, и те эксперты, которые на предварительном следствии давали свое заключение, уже не могут вовсе от него отступиться. Они пытаются доказать, что все осталось по-прежнему; пусть убийцы не знали анатомии, но это и неважно, можно делать тонкие операции без этого знания; пусть работа нисколько не тонка, пусть ни в один сосуд не попали как следует, но ведь кровь все-таки вытекла; пусть так выпускать кровь бестолково, бессмысленно, но она все-таки вытекала, и значит это могло быть целью убийц.