Убийство Бабы Яги

Ава Сурина

– Напрасно красноречие свое тратишь, боярский сын, – усмехнулся Сума, переминаясь с ноги на ногу, – приказано нам, никого не пропускать и никого с поляны этой проклятущей не выпускать. Хоть живого, хоть мертвого. Стоять день и ночь, не смыкая очей и не спуская взгляда с дороги. Да только какая душа живая такое поручение выполнит? Только Федору оно под силу. Не зря ж его Горой-то кличут, а мы люди живые, не каменистые. Ноги у нас ломят, да в пояснице щемит. Кваса охота да пирога с мясом. Сечешь, боярский сын, в чем печаль моя?

Хоть отец

в сердцах и называл Ивана дураком, но тот таковым совсем не был, поэтому с улыбкой достал из-за пазухи кожаный мех с медовухой и отрез пирога вишневого, завернутый в белый платок, расшитый диковинными птицами.

Сума с важным видом принял подношение от Ивана, как древнее божество, идол которого до сих пор стоит в чаще Дремучего леса. Был у боярского сына такой же прикуп и для Горы, но тот, не шелохнувшись и даже не моргнув ни разу, ответил громовым голосом:

– Не положено.

Более к нему Иван не приставал, ведь ни Гору, ни лихо лучше было не тревожить, пока оно тихо.

– Что ты забыл на поляне этой проклятущей, боярский сын? Или избы куриной никогда не видал? Неужто ни разу к Яге за колдовством не шастал? – поинтересовался у Ивана Сума, уплетая за обе щеки пирог, который тут же запивал медовухой, которая бесстыдно текла по его густым, пшеничного цвета, усам, и как на грех, в рот попадала.

– Дело у меня одно к воеводе Камню, а он, говорят, в избе до сих пор осмотр тела Бабы Яги производит, – залихватски сбил на бок шапочку Иван и снова запрыгнул на коня, бьющего от нетерпения копытами землю.

– Знаем мы твое дело. Снова служить проситься будешь, да пусто все. Не возьмет тебя Камень в армию, потому что сын ты боярский. Последний в роду Михаловых. Вот женишься и сыновьями обзаведешься – тогда другое дело. Батька твой тогда разрешит, – сыто улыбнулся Сума и зевнул, потягиваясь, после чего нехотя отступил в сторону, пропуская Ивана.

Гора даже не шелохнулся, ведь ему приказ был дан глаз с дороги не спускать, и исполнял он волю воеводы беспрекословно и крайне дословно.

Сума, пожав плечами, проводил взглядом боярского сына, скрывшегося за поворотом извилистой тропинки.

– Вот же неймется ему. Девок бы лучше щупал на рынке, – вздохнул Никита Святославович и снова лениво оперся на древко копья.

***

Дремучий лес расступился в стороны, обнажив лесную поляну – белесую плешь, по краю которой росло грибное кольцо.

Небо затянуло хмурыми тучами. В блеклом свете солнца Избушка на курьих ножках выглядела зловеще.

Во-первых, он была повернута к лесу передом, а к Ивану задом, во-вторых, в ней до сих пор по канону лежал покойник, которому было положено отлеживаться три дня и три ночи.

Над крышей избушки кружили и каркали вороны. Где-то в темном лесу завывал серый волк.

Не на шутку испугался Иван, боярский сын, когда, оглядев поляну, не нашел воеводу Камня. Что его кумир был здесь – определил безошибочно, ведь увидел на земле отпечаток его здоровенного сапога, каблук которого

имел только одному ему присущий узор в виде утки в яйце.

Хотел было уже вернуться домой Иван Васильевич, да любопытство взяло верх – никогда не бывал он у Бабы Яги при жизни, решил хоть после ее смерти заглянуть в окошко ее хатки.

Спрыгнул он с коня, беспокойно водящего ушами, привязал вожжи к березке и, оглянувшись настороженно, на цыпочках подкрался к избе, словно ярмарочный вор к тугому кошелю купеческому.

Подпрыгнул, уцепился за деревянный резной обналичник избы и подтянулся боярский сын, ведь был не настолько хил, как о нем отец думал и молодцы в армии, ведь каждое утро начинал с зарядки и отжиманий от пола с тех самых пор, как решил воеводой стать.

На подоконнике сидел желтоглазый черный кот, толстый и ухоженный, с торчащими белыми усами, которого Иван издали не заприметил, поэтому испугался маленько – от неожиданности, ведь цвет шерсти кота сливался с потемневшими от сырости и времени бревнами Избушки на курьих ножках.

Кот уставился на боярского сына янтарными плошками, и был этот взгляд полон ума, достоинства и наглости, свойственной всем представителям этих мохнобрюхих.

– Пшел вон! Брысь! – шикнул на кота Иван Васильевич, яростно протирая закопченное стекло единственного окна избушки в надежде хоть что-нибудь рассмотреть.

– Вы здесь не на ярмарке, молодой человек. Негоже хамить старшему по званию, возрасту и чину, – ответил ему степенный мужской голос.

Боярский сын уже второй раз за день испугался, но виду не подал. Подумав, что ему это мерещится или злой дух какой его одолевает, продолжил он свою нехитрую работу.

– Такими темпами, молодой человек, вы выломаете окно и тем самым нарушите целостность Избушки на курьих ножках, тогда следствие будет подозревать вас в совершении преступления в отношении оного лица, лежащего сейчас под белой тканью на столе возле печки, а я буду проходить по делу как свидетель, и что хуже того, возможно, как соучастник данного преступления, поэтому немедленно прекратите свою глупую и бесполезную деятельность, – снова произнес все тот же мужской голос.

Иван посмотрел на кота, который как ни в чем не бывало продолжил умываться, сидя бок о бок с ним на подоконнике. Больше никого поблизости не было. Почесав затылок, боярский сын перекрестился.

– Вот же нечистая сила! Гиблое место здесь. Ум мой смущает, – произнес Иван, собираясь покинуть поляну как можно скорее от лиха и греха подальше, а также черта лесного и всей нечисти приблудной.

– У вас достаточно ограниченное мышление, молодой человек, – снова произнес загадочный мужской голос, который, как Иван теперь мог поклясться, исходил от черного кота, который изучал боярского сына прищуренным надменным взглядом, – вам следует получить хоть какое-нибудь образование, чтобы разуметь, когда с вами разговаривает достопочтенное и уважаемое лицо Тридевятого царства.