Убийство в ЦРУ
Шрифт:
— Зачем? — Это был единственный разумный вопрос, который в тот момент пришел Кэйхилл в голову.
— Ну, затем, что меня попросили, а потом… Коллетт, мне это нравится, чувствую, что делаю что-то стоящее.
— Тебе платят?
Мэйер рассмеялась:
— Разумеется. Какой бы из меня агент, если б я не выторговала себе приличный куш?
— Надеюсь, нужды в деньгах у тебя нет?
— Разумеется, нет, но было ли когда у кого слишком много денег? Да и в конце концов кой-какой неучтенный доходец не помешает.
— Да и нет. Я, конечно, признательна, но все же говорить тебе об этом не стоило.
— С тобой? У тебя ж допуск.
— Я знаю это, Барри, и все же про такое не судачат за ужином и бокалом вина.
Мэйер приняла вид кающейся грешницы.
— Ты же меня не выдашь, а? Не выдашь?
Коллетт вздохнула и поискала глазами официанта. Подозвав его, сказала Мэйер:
— Барри, ты мне весь уик-энд поломала. Теперь я проведу его, размышляя о странных поворотах и зигзагах, по которым пошла жизнь моей подруги, пока меня не было рядом, чтобы уберечь ее.
Они стояли у входа в ресторан. Вечер был свеж и ясен. Улицу заполняли обычные для выходного дня толпы людей, которых, как магнитом, тянуло в Джорджтаун, — это вынуждало живущих там заламывать руки, в гневе подумывать, а не сломать ли кому шею или не продать ли к чертовой матери свой дом.
— Ты вернешься в понедельник? — спросила Мэйер.
— Да, но я почти все время провожу за городом.
— На «Ферме»?
— Барри!
— И все же?
— Мне надо пройти кой-какую подготовку. Давай оставим все это.
— О’кей, только обещай позвонить мне сразу же, как освободишься. Нам еще о многом надо поговорить и многое выяснить.
Они обнялись, коснувшись щеками, и Коллетт взмахом руки остановила такси.
Выходные она провела в доме матери в раздумьях о Барри Мэйер и об их разговоре в ресторане. Сказанное ею перед расставанием оказалось сущей правдой: выходные подруга ей-таки поломала. В понедельник Коллетт возвратилась в Вашингтон с беспокойным желанием снова увидеться с Барри Мэйер, чтобы ознакомиться с очередной главой из ее «другой жизни».
— Этот ресторан уже не тот, каким был, — промолвил Джо Бреслин, покончив с едой. — Я помню, когда «Гундель» был…
— Джо, я собираюсь в Лондон и Вашингтон, — сказала Кэйхилл.
— Зачем?
— Выяснить, что произошло с Барри. Я просто не могу сидеть здесь, обходить острые вопросы, пожимать плечами и мириться со смертью подруги.
— Может, именно так и следует поступить, Коллетт.
— Сидеть здесь?
— Да. Может…
— Джо, я прекрасно знаю, о чем ты думаешь, и, если то, о чем ты думаешь, имеет хоть какое-то отношение к истине, я не знаю, что я сделаю.
— Я ничего не знаю про смерть Барри, Коллетт, зато я наверняка знаю, что она сознательно шла на известный риск, коль скоро дала себя вовлечь, не важно, насколько по совместительству это было. Со времени «Банановой Шипучки» дела пошли погорячее. Ставки сделались намного выше, а игроки более заметны и уязвимы. — Он добавил быстро и шепотом: — Срок передвинут. Все произойдет скорее, чем планировалось.
— Следует ли из сказанного тобой, Джо, что это советское «мокрое дело»? — Она употребила жаргонное выражение русской разведки, которое было подхвачено всеми разведками. Оно означало кровь и убийство.
— Могло быть.
— Или?
— Или… сама гадай. Учти, Коллетт, могло быть и точно тем, что записали британские врачи: разрыв сердечных сосудов — просто и ясно.
Комок сдавил Кэйхилл горло, и она смахнула слезу, покатившуюся по щеке.
— Джо, отвези меня домой. Я вдруг как-то очень устала.
Когда они покидали «Гундель», офицер советской разведки, сидевший за столиком с тремя женщинами, приветственно махнул рукой Коллетт и выговорил:
— Vsevo kharoshevo, мадам Кэйхилл. — Он был пьян.
— Доброй ночи и вам, полковник, — ответила она.
Бреслин подвез ее к дому на Хушти-утша, улице, расположенной на более престижной стороне Дуная, в Буде. Коллетт жила в одной из десятков квартир, которые правительство США снимало под жилье для сотрудников посольства, и хотя была она ужасно маленькой, хотя добираться до нее надо было через три лестничных пролета, все ж в ней хватало света и воздуха, а переделанная кухня стала лучшей среди кухонь, какие имелись в частично оплачиваемых квартирах ее посольских приятелей. К тому же тут был телефон — удобство, которого венгерские граждане дожидаются годами.
Пульсирующий красный огонек подсказал Кэйхилл, что автоответчик записал два сообщения. Она перемотала пленку и услышала знакомый голос — английский выговор, сильно отягощенный венгерским правом первородства. «Коллетт, это Золтан Рети. Я в Лондоне. Я потрясен тем, что услышал про Барри. Нет, потрясен не то слово, которым можно описать, что я чувствую. Я прочел об этом в здешней газете. Сижу на конференции, завтра прилетаю в Будапешт. Скорблю о вашей потере близкой подруги и о моей потере. Это ужасно. Всего доброго».
Кэйхилл остановила аппарат, прежде чем выслушать второе сообщение. Лондон? Разве Рети не знал, что Барри прилетает в Будапешт? Если он не знал — и если она знала, что его здесь не будет, — то, стало быть, она летела по делам ЦРУ. Это уже что-то новенькое. Прежде она никогда не приезжала в Будапешт без того, чтобы встреча здесь не значилась целью ее прибытия, что на деле было верно и законно. Рети ее клиент. А то, что он оказался венгром и жил в Будапеште, только придавало еще больше правдоподобия и удобства исполнения ее второй цели — доставки материалов по поручению Центрального разведывательного управления.