Убийство в Орсивале
Шрифт:
Но что скажет она? Заявит она о преступлении или нет? Скомпрометирует ли его, как сообщника? И поверят ли ей? Как она докажет, что он, любивший другую и женившийся на ней, имел свой интерес в смерти Соврези?
Ах, как он не хотел видеть Берту своей женой! Никогда, ни за какие деньги! Он ненавидел ее богатой, он презирал ее бедной; а она могла оказаться разорена, она должна быть разорена, если обо всем сообщить Соврези.
Ожидание не смущало его. Он был так влюблен в Лоранс, что мог ожидать год, даже, если понадобится, три.
Он боялся Берты и питал к ней отвращение, как к гадине, как к чудовищу. Если им приходилось оставаться наедине и она его при этом целовала, то дрожь пронизывала его с головы до ног. Ему казалось, что это не человек, а монумент.
И еще ему иной раз казалось, что она не принимает мер предосторожности, что ее могут поймать, изловить. Он сообщил ей о своих опасениях.
— Положись на меня, — ответила она. — Я желаю добиться своего и держу ухо востро.
— Могут заподозрить.
— Кто?
— Почем я знаю? Люди, прислуга, врач!..
— Велика беда! Мне до них нет ровным счетом никакого дела!..
— Будут докапываться, тебе нужно следить за малейшим движением.
Она улыбнулась. В глазах ее блеснула полная уверенность.
— Пусть ищут, — ответила она, — пусть шарят, докапываются, все равно ничего не узнают. Не думаешь ли ты, что я легкомысленно использую мышьяк?
— Ради бога, потише…
— Нет, я достала один из тех неизвестных еще ядов, которые не поддаются никаким анализам, один из тех ядов, симптомы отравления которыми не мог бы понять ни один, даже самый знающий врач нашего времени.
— Но откуда ты добыла его?
— А тебе что за дело? Я приняла такие меры, что тот, кто мне его дал, оказался в такой же опасности, как и я сама, — и он знает это. Поэтому с этой стороны ничего не бойся. Я ему заплатила настолько хорошо, что он нисколько не будет об этом сожалеть.
После долгих часов, которые ей пришлось провести у постели Соврези, она с бесконечными предосторожностями навела ослабевающую мысль больного на последние распоряжения. Так же осторожно, как и она, он коснулся этого вопроса, столь важного для Берты. Он сказал, что опасается, все ли его дела в порядке и все ли последние желания записаны на случай несчастья. Он сделал бы это, даже если бы был здоров. Не все ли равно?
При первых же его словах Берта разрыдалась.
— Глупенькая, — сказал ей Соврези. — Неужели это уже означает, что я умер?
— Нет, но я не желаю этого.
— Перестань же. Разве мы были менее счастливы от того, что на другой же день после свадьбы я все завещал тебе? Кстати, у тебя есть копия этого завещания. Будь добра, пойди принеси мне ее.
Она сразу вспыхнула, а потом страшно побледнела. Зачем ему понадобилась эта копия? Не хочет ли он ее порвать?
— Я не знаю, где эта копия, — ответила она.
— А я знаю. Она в левом ящике зеркального шкафа; иди, ты доставишь мне этим удовольствие.
И когда она вышла, он обратился к Гектору:
— Бедная женщина, бедная обожаемая Берта! Если я умру, она не переживет меня!
Треморель не нашелся что ответить, его беспокойство было невыразимо и очевидно.
«И этот человек может сомневаться! — думал он. — Нет, это невозможно!»
Вошла Берта.
— Нашла, — сказала она.
— Давай сюда.
Он взял у нее эту копию своего завещания, с видимым удовольствием прочитал ее и сказал:
— Теперь подай мне перо и чернила.
Оба преступника с беспокойством поглядели друг на друга. Что еще он хочет написать?
— Возьми, — обратился он к Треморелю, — читай громко все, что я добавил.
Чувствуя, что голос готов каждую минуту изменить ему от волнения, Гектор исполнил желание своего друга и прочитал:
«Сегодня (такого-то числа и года), больной, хотя и в здравом уме и трезвой памяти, сим я заявляю, что не желаю менять ни одной строчки в этом завещании. Никогда еще я не любил так свою жену и никогда еще не желал так сильно видеть ее в случае моей смерти полной наследницей всего, что я имею и имел.
И настолько было велико умение Берты владеть собой, что она ни одним жестом не выдала той радости, которая наполнила ее.
— Зачем это? — сказала она со вздохом.
А полчаса спустя, оставшись наедине с Треморелем, она, как ребенок, выказывала безумную радость.
— Кто бы мог предполагать! — восклицала она. — Никто! Теперь у нас с тобой свобода, богатство, опьянение от любви — целая жизнь! Три миллиона! Гектор, да ты пойми: целых три миллиона! Вот оно, завещание, у меня в руках. Теперь уже ни один юрист не осмелится сунуть сюда свой нос. Теперь остается одно — поспешить!
Несомненно, графу приятно было узнать, что он свободен, потому что неизмеримо легче бросить женщину с миллионами, чем совсем нищую. Тем не менее эта вспышка радости, эта ее поспешность показались ему чудовищными. Он ожидал от преступления большей торжественности, чего-то тяжкого, сосредоточенного.
— В последний раз заклинаю тебя, — сказал он ей, — откажись от этого тяжкого, опасного предприятия. Ты ведь отлично видишь, что ошиблась, что Соврези не сомневается абсолютно ни в чем и любит тебя по-прежнему.
Выражение лица молодой женщины тотчас же изменилось. Она задумалась.
— Не будем говорить об этом, — сказала она наконец. — Возможно, я и ошибаюсь, а возможно и то, что он очень сомневается… Быть может даже, он кое-что уже и раскрыл и надеется подействовать на меня своей добротой. Видишь ли…
Она не закончила, вероятно, из опасения его напугать. Но Треморель и без того уже был испуган. На следующий день, будучи не в силах выносить вид этой агонии Соврези, боясь каждую минуту выдать себя, граф, не говоря никому ни слова, отправился в Мелен, но оставил дома адрес и по первому же требованию вернулся обратно. Берта написала Гектору невообразимо глупое, абсурдное письмо. При возвращении он хотел упрекнуть ее за это, а между тем она первая набросилась на него.