Убийство в Рабеншлюхт
Шрифт:
— Феликса убили, — голос Лауры был тихим, но Иоганн его услышал.
— Успокойся, милая, — также тихо прошептал Франц. — Всё будет хорошо, всё хорошо…
Полиция разберется. Тебе нужно успокоиться.
— Полиция разберется… — эхом ответила ему Лаура.
— Всё будет хорошо, — повторил Франц. — У нас всё будет хорошо.
— Послушай, — девушка внезапно ожила и вывернулась из-под руки Франца.
Но он не дал ей договорить. Прикрыл рот ладошкой, усадил впереди себя на раму и повез, что-то ласково шепнув в ухо.
— Еще незамужняя, а в обнимку с парнем разъезжает! — громкий осуждающий голос окончательно
— Сами оторвем ублюдку голову! — визгливый крик Йоахима донесся до Иоганна, и толпа качнулась в сторону дверей. Кого-то уронили на землю, кажется, однорукого бродягу, что уже несколько лет обитал на окраине деревни. Замешательство, вызванное падением человека, несколько успокоило толпу. Крики ненадолго смолкли, беднягу подняли с земли, а подбежавший Иоганн взял его под руку и помог добраться до деревянной скамьи на углу у забора, окружавшего дом жандарма. Бродяга уже усаживался, когда над примолкшей толпой вновь послышался визгливый голос Йоахима.
— А кузнец-то где? Где Генрих?! — заорал он. — Ублюдок кузнеца убил!
— Генриха уби-и-и-и-л…. — прошелестело над площадью, и она потонула в яростном гуле.
Над головами просвистел камень, послышался звон разбитого стекла, и толпа ринулась на штурм кутузки.
4
Отец Иеремия повернулся к двери каморки, он только-только собирался постучать в нее, как Себастьян вдруг поднял голову и очень быстро, словно боясь, что не успеет, спросил:
— Так кто мой отец — Генрих?
Священник замер. Что тут ответишь? Бедный мальчик! Даже в такую минуту он помнит о горьком своем сиротстве. Над ним нависла угроза расправы, а мальчишка хочет услышать то, что никто никогда ему не расскажет. Может, Генрих и его отец… Знать бы священнику самому — давно бы наложил на кузнеца епитимию. Но, похоже, кузнец и сам ни в чем не уверен. Не признался ни разу на исповеди, что Себастьян сын ему, хотя Иеремия неоднократно склонял его к мысли признать отцовство.
— Не знаю, кто твой отец, Себастьян, уверяю тебя. Но даже если бы кто рассказал мне, как мог бы я нарушить тайну исповеди? — мягко произнес он.
— А зачем вы мне это тогда написали?
— Что написал? — обеспокоился священник. Вопрос прозвучал странно. Что-то было не так. Что-то он упустил из виду. Не лишился ли мальчик от острых переживаний рассудка?
— Вы написали, что скажете, кто мой отец…
— Ты что-то путаешь, сынок. Я тебе никак не мог это сказать. Потому что и сам не знаю. Но это вовсе не значит, я тебе уже много раз говорил, что ты полный сирота. Господь — твой Отец, а дева Мария — твоя Мать. Бог поможет тебе всегда, в любой ситуации. Даже если ты оступишься и оставишь Его, Он не оставит тебя. Не унывай, держись, я постараюсь придумать, как тебя спасти, — священник опять собрался постучать в дверь, но Себастьян, вдруг резко стряхнув с себя оцепенение, которое до сих пор полностью овладевало им, полез за пазуху рубахи — точнее, того, что от нее осталось: толпа постаралась на славу — одежда мальчишки превратилась в сплошные лохмотья.
— Я помню, что положил сюда, — пробормотал Себастьян. — Неужто потерял? — он сунул руку в карман подвязанных веревкой штанов. — Вот, смотрите, святой отец!
Священник снова подошел к нему. Себастьян протягивал ему измятый, грязный листок бумаги. При тусклом свете лампы буквы с трудом различались, и священнику пришлось поднести его чуть ли не вплотную к глазам.
«Здравствуй, Себастьян! — было написано на бумажке. — Хочу открыть тебе тайну твоего рождения. Твой отец жив, и я знаю его имя. Приходи завтра к 11 часам утра на кладбище, к могиле твоей матери. Если меня там не будет, подожди в течение часа, никуда не отлучайся. Я подойду, как только смогу, отслужим панихиду, и я тебе все расскажу. Если вдруг почему-либо не смогу придти, сам свяжусь с тобой, напишу позже. В церкви, смотри, не появляйся, не ищи меня — не надо, нельзя, чтобы твой отец знал, что я с тобой разговаривал. При встрече всё объясню.
Храни тебя Бог.
— Что это? — ошеломленно спросил священник. — Где ты это взял?
— Это — ваша записка, — ответил Себастьян. — Я вчера в кузне шлифовал алебарду — ту самую… — он запнулся, — Ну, которой Феликс убит. Генрих сказал доделать к его возвращению. А шлифовать — это, знаете, долго, так быстро не управишься. Я работал и не слышал, как вы подошли. А когда закончил — дверь закрыл. Смотрю — записка прицеплена к ручке. Я еще подумал, почему вы прямо в кузницу не зашли? А потом понял — вы не знаете, что Генрих уехал. Потому и не хотите, чтобы он видел, как мы о чем-то разговариваем.
Пока Себастьян говорил, священник молчал. Он просто потерял дар речи от изумления. Никакой записки он не писал. Не прикреплял ее к двери кузни. И понятия не имел, кто же настоящий отец Себастьяна.
— Тебя жестоко обманули, — печально произнес он. — Кто-то тебя выманил, мальчик, подальше от кузницы, чтобы совершить в это время убийство. Он знал, как ты несчастен в своем сиротстве, и подставил тебя, беззащитного, чтобы потом обвинить в совершенном злодеянии. Это очень нехороший и злой человек. Я найду его, обещаю тебе. Получается так, — пробормотал отец Иеремия, — что уже вчера убийца знал: сегодня в одиннадцать Феликс придет в кузницу. Скажи, ты договаривался с Феликсом о встрече?
— Я его совсем не любил, — ответил Себастьян мрачно. — Вы же знаете. Не о чем мне было с ним договариваться. Он всегда надо мной смеялся.
— Знаю-знаю, — сказал священник. — Но, может, он заказал что Генриху?
Себастьян почесал затылок:
— Да, было дело, Феликс приходил к нему вчера утром.
— А ты не слышал, о чем они говорили?
— Не знаю, они быстро закончили беседу. Я только услыхал, как Генрих сказал, когда провожал Феликса: «Приходи послезавтра, когда вернусь; там посмотрим».