Убийство в Венеции
Шрифт:
Мне нравится вести машину. Это успокаивает и отвлекает от забот. При этом хорошо думается. Если, конечно, не спешишь и не нужно повышать скорость и обгонять. От этого повышается давление и уровень адреналина в крови и создаются основы для стресса и язвы. Нет, на машине надо ездить тихо и спокойно, в приятном и мягком темпе. Думать, что, чем быстрее едешь, тем скорее приедешь, — всего лишь иллюзия.
Перед въездом в Стренгнэс я, как обычно, когда езжу в ту сторону, остановился у бензозаправки с пристроенным рядом маленьким кафе и баром. Я останавливался ради души и тела. Не говоря уже о том, чтобы дать отдохнуть и машине. Отчасти мне надо было размять
В восемь вечера я въехал на площадь в Аскерсунде, и в тот момент, когда я выходил из автомашины, часы на ратуше пробили восемь раз. Это были не простые часы: деревянный кузнец бил железным молотом по большому бронзовому колоколу. Можно было только догадываться, что думали жители, когда эти часы отбивали двенадцать ударов в середине ночи. Впрочем, они, наверное, уже давно к этому привыкли.
Площадь окружали пастельных цветов маленькие низкие домики, которые каким-то образом не попали под нож бульдозера в ходе почти повсеместной вандализации старинных центров большинства шведских городов, когда освобождалось место для зданий банков, универмагов «Домус», страховых контор, магазинов винной монополии и прочих престижных строений из стекла, бетона и стали.
Лиса Лундгрен жила в доме напротив ратуши, и вскоре я уже сидел на густавианском, с высокой прямой спинкой диване в ее выходящей окнами на площадь гостиной и пил кофе, налитый из старинного, кованного из серебра кофейника в стиле рококо. Этот кофе, кстати, был много ближе к идеалу Талейрана, чем тот, который я отведал на бензозаправке. Часом позже, поговорив о моих родителях, налоговом гнете и нашем порочном времени, мы наконец приблизились к вопросу, из-за которого я приехал. А еще через час я нес к машине гордо глядящего горбоносого Карла XIV Юхана кисти Вестина и изумительный портрет Магдалены Руденшельд, сделанный Пашем. При этом я испытывал некоторые угрызения совести, вызванные не ценой портретов, а нарушенным банковским кредитом. Я вышел за рамки имевшейся на счету, суммы, но знал, что утрясу этот вопрос по телефону завтра, сразу после открытия банка.
Мой обед в этот вечер был скудным, весьма далеким как от Эскофьера, так и от рекомендаций социального управления. Две тощих колбаски с горчицей и картофельным пюре, похожий на вату белый хлеб — все, что мне предложили в закусочной на площади в Аскерсунде. Хотя, надо признать, было весьма вкусно. Холодный лимонад заменил красное вино — о сухом мартини не могло быть и речи. Этот напиток подождет подобающего случая и окружения. Он определенно не для того, чтобы наслаждаться им вне дома. Относительно сытый и довольный своей экспедицией, я вырулил с площади. Я увозил две первоклассные работы великолепных шведских художников и при некотором везении сделка обещала помочь мне в ближайшие месяцы избежать рифов и мелей в моем ненадежном жизненном плавании.
Вскоре я подъехал к главному шоссе. Направо оно вело к Стокгольму, а налево — к Гётеборгу. Я притормозил и подумал об Андерсе фон Лаудерне. Бакка была отсюда не более чем в десяти,
«Ничего не стоит туда съездить», — подумал я и, никуда не сворачивая, пересек шоссе, проехал мимо какой-то площадки, на которой продавалась так называемая садовая скульптура. На зеленом газоне толпилась гротескная компания гномов и троллей, журавлей и мухоморов, ветряных мельниц и стариков с аккордеонами, все отлито из цемента и ярко раскрашено. Еще более причудливо выглядели копии статуй Свободы из Нью-Йорка, вздымавшие над этой толпой свои факелы. Через некоторое время я повернул к церкви в Вибю. Темные дождевые облака затянули небо, стало гораздо темнее, чем обычно бывает в такое время дня. Белые полосы тумана стлались над полями, и тяжелые запахи позднего лета проникали в машину через опущенные стекла.
Не доезжая до показавшейся впереди белой церковной колокольни, я повернул на еще более узкую дорогу, обсаженную высокими деревьями, въехал во двор и остановился перед длинным низким домом. Здесь, на возвышенности, было тихо и покойно. Далеко внизу бледно блестело озеро, несколько уток испуганно взвились из окаймлявших его камышей. За блестевшими окнами дома было темно. Тишина и темень окутывали дом детства Андерса фон Лаудерна, в который он мечтал вновь вдохнуть жизнь. Но мечта его рассыпалась в прах там, на берегу озера.
Я медленно пошел вниз к мосткам по едва видной в траве тропинке. Некогда тщательно постриженный газон превратился в неухоженный, заросший луг. Потребовалось всего на несколько недель забыть о газонокосилке, чтобы природа свела на нет человеческие старания. То же самое можно было видеть и во дворе, где трава и сорняки уже пробивались сквозь недавно еще чистый гравий. Бакка дышала запустением и безнадежностью. Старый дом остался без ухода, краска чешуей сползала со стен. Сорняки на дорожках и зарастающие газоны. Андерса не стало — и жизнь ушла отсюда. Кто унаследует все это?
Я пролез через ветви кустов, почти сросшихся над дорожкой к мосткам. Они были из дерева, сколоченные из длинных, широких досок, которые кое-где уже опасно прогнулись. Вода здесь, у берега под высокими ольхами, была темнее и, казалось, грозила несчастьем. Она абсолютно не располагала к купанию. Я посмотрел в сторону дома, но не увидел его за плотной зеленью. Темно-зеленые кустарники вдоль берега были с человеческий рост, и, что бы ни случилось здесь с Андерсом, этого нельзя было увидеть от дома.
Длинная и узкая бело-голубая лодка была привязана в конце мостков ржавой цепью, конец которой был в воде между лодкой и мостками. Несколько весел лежали в лодке, а деревянный черпак плавал в скопившейся в ней воде. «Течь или дождь», — подумал я. Но кому теперь придет в голову вычерпывать эту воду? Интересно, это та же самая лодка, на которой мы с Андерсом рыбачили много лет назад?
Возле уха назойливо жужжал комар. Я хлопнул ладонью по щеке и почувствовал, что убил его. Но появились новые, и я медленно пошел обратно.