Убыр
Шрифт:
– Ты чего упорола? – спросил я, сдерживаясь.
Дилька дернула плечом не оборачиваясь.
На стекле была нарисована лошадка. Голова и передние ноги красиво – Дилька здорово наблатыкалась их царапать, – а задние ноги криво. Я понял, что она опять ревет и ничего не видит из-за слез.
Подошел поближе, вздохнул и сказал:
– Диль. Что случилось?
– Ничего, – сказала она и заскулила, уткнувшись лбом в стекло. По нему потекло – то ли слезы брызнули, то ли конденсат перешел в новое агрегатное состояние.
Я испугался, присел, взял ее за локти и повторил:
– Что случилось, а?
Я осекся, не надо было дом вспоминать, раз уж она не вспоминала. Дилька не заметила. Она повернулась ко мне, за очками по Байкалу, и сказала на всхлипах:
– Он воняет. И щипется. А ты глаза закрыл.
– Кто щипется? – спросил я ошалело. Сообразил и вскочил, чтобы бить козлу морду, пусть он и тяжелее меня в два раза.
И тут электричка как-то совсем неловко, зарываясь носом, остановилась. Я чуть не сшиб Дильку наземь, а двери с шипением раздвинулись, ввалив в тамбур фургон стылого ветра. За дверьми были ночь, деревянная платформа и угол невысокого здания, подсвеченный фонарем так сильно, будто заштукатуренная стенка прорезала толстый черный пластик. Фонарь тихо звенел, еле слышно лаяла собака. Я отжался от стенки, испуганно спросил Дильку: «Цела?» А сзади сказали:
– Молодые люди, далеко собрались?
Я похолодел, поняв, что вот гопы нас и подкараулили, и быстро обернулся.
Вплотную к нам стояли не гопы, к счастью, но ведь копы. Немногим легче. Оба сержанты. Один, низенький и молодой, смотрел через стекло в брошенный нами салон, другой, повыше и тоже молодой, даже прыщавый, разглядывал нас, поигрывая дубинкой.
– Ну, собрались вот, – сказал я, сообразил, что этим лучше говорить все сразу, и торопливо добавил: – До Арска.
– Билеты, – сказал прыщавый.
Я полез в карман, протянул ему билеты и слегка поежился. В спину сильно дуло.
Сержант опустил наконец дубинку и уткнулся в билеты. Я порадовался, что не стал жадничать и купил Дильке билет, все равно детский, недорогой. Иначе влетели бы вообще.
Рано радовался.
– Кто из взрослых сопровождает? – спросил милиционер, не отрываясь от билетов.
Я хотел что-нибудь соврать, но что тут соврешь.
– Нас встречают, дед уже на платформе стоит.
– Несовершеннолетним без сопровождения взрослых нельзя, не в курсе, что ли? – спросил прыщавый.
– Да мы уже сто раз так ездили, и в кассе никто не предупредил… – сказал я, лихорадочно соображая.
Они, поди, деньги вымогают – насколько я помнил, все рассказы о полицейских проверках к этому сводились. Но я ж не знаю, сколько давать, как давать и надо ли давать. А вдруг хуже будет. И вообще, чего они меня проверяют, если у них там в вагоне настоящий маньяк-козлина едет.
– Товарищ сержант, – начал я горячо, – там в вагоне, между прочим…
– Документы… – перебил меня сержант, наконец поднимая глаза.
Не понравились мне его глаза. Не то что утомленные – я бы тоже утомился всю жизнь по вагону туда-сюда болтаться, – а тусклые и недобрые. Но я все равно продолжил:
– Там в вагоне извращенец какой-то едет, он к сестре полез, мы чего выскочили-то, в сером плаще…
– Документы, я сказал, – повторил с той же интонацией сержант.
Я хотел возмутиться и даже заорать, но в это время низенький что-то высмотрел за дверью, рывком
Я расстегнул молнию и полез в карман за паспортом.
Мент сказал:
– Ты куда?
Я испугался, что он, как в фильмах, решит, что я за пистолетом полез, и сам мне в лоб шмальнет, застыл и быстро начал:
– Я документы только…
– Малая, ты куда дернула? – сказал сержант, надвигаясь на меня.
Я рывком обернулся и обнаружил, что Дилька спустилась на платформу и нестерпимо блестит очками от засвеченной стены. Прямо вжалась в нее спиной, словно перед расстрелом.
– Диль, ты куда? – сказал и я, шагнул на ступеньку и обнаружил, что меня не пускают.
Сержант, оказывается, схватил за рукав. И повторил:
– Документы.
– Сейчас, сестру приведу, – объяснил я и попытался выскочить.
Прыщавый не отпустил. Я поскользнулся, больно приложился икрами о кромку ступени, но не упал – сержант оказался крепким, удержал.
– Стоять, красавец, – сказал он и, кажется, ткнул меня дубинкой.
Двери зашипели.
Я отчаянно посмотрел на Дильку. Она застыла у стены.
Сейчас поезд уедет, и она останется ночью на пустой платформе посреди полей, лесов и собак, одна, в почти что зимний холод и голод.
– Ты чего делаешь, мы же уедем сейчас! – заорал я, с усилием повернув лицо к сержанту, кажется, даже слюной его обрызгал.
Он наконец улыбнулся и поднял дубинку.
Двери зашипели и начали закрываться.
Я поспешно уперся ногами в стенки, готовясь к легкому развороту и удару в солнечное – не апперкот, апперкот не получится, из такой позиции вообще ничего не получится, может, лучше в колено бить. За спиной сержанта с шелестом вывалился из салона другой сержант. Прыщавый отвлекся, я кинулся вперед и вниз, сильно дернув плечами, чтобы попасть в щель, – и вырвался. Ладонями-коленями, как жук, язык прикусил, хребет бленькнул, как музыкальный инструмент варган, – хорошо хоть, доски внизу, а не камень. Упал на бок в скользкую грязь, увидел, что Дилька стоит, где стояла, а электричка уже уплывает, унося обоих сержантов, различимых даже сквозь залитое белым отражением стекло, и маньяка в плаще за их спинами, и гопов, и запах, и жар, и d"aw "ati, который ждет нас через полчаса на арском перроне – но, по всему, не дождется.
Если, конечно, милиционеры не дернут стоп-кран.
Не дернули.
Электричка с шумом промчалась и скрылась. Я с шумом поднялся и побрел, не отряхиваясь, к застывшей Дильке.
Мы остались ночью на пустой платформе посреди полей, лесов и собак, в почти что зимний холод и голод.
Не одни.
Вдвоем.
3
Не ночуйте в стогах.
Это в книжках и в рекламе так все красиво и эротишно: покосил или там в походе утомился, испил молока из кувшина – и брык в стог, где тепло, душисто и девицы с коленками набегают. На самом деле здесь пыльно, колко, очень холодно, в носу и горле свербит, жесткие стебли лезут в глаза и рот, девица с коленками испинывает все бока и ноги, а еще снятся дурацкие сны, из которых можно и не выскочить.