Ученье – свет, а богов тьма
Шрифт:
– Знаешь, как я познакомился с Азаматом?
Я мотаю головой.
– Учитель в клубе заболел, и занятие отменилось, – с ненавистью начинает он. – Я не мог пойти домой, потому что мать бы никогда не поверила, что я не прогуливаю. И Арон позвал меня к себе. Потом пришел Азамат и спросил, кто меня так избил. Я сказал, что я неуклюжий и часто падаю. Азамату было одиннадцать, но он все понял, сходил к моему учителю и поговорил с ним. На следующий день учитель пришел к моему отцу и заставил его взять меня к себе, дескать, пора уже, четыре года парню. Отцу на меня было вообще наплевать, но он не хотел ссориться с уважаемым человеком. Два года я жил с отцом – официально, на самом деле я почти все время торчал у Азамата. Его отец был не в восторге, но Азамат всегда ему говорил, что я хороший
Он сглатывает и переводит дух, глядя в сторону. Первая попытка продолжить не увенчивается успехом: голос его не слушается. Справившись с комком в горле, он все-таки рассказывает дальше.
– До шести лет я так жил. А потом отец умер. Он был у матери днем, вернулся и сказал мне, что она подобрела, мол, сама ему подала чай, как он любит. Утром он не встал к завтраку. Я заглянул в спальню – он был уже холодный, на губах пена. Я никому ничего не сказал, потому что мать забрала меня к себе. Я никогда больше не ел и не пил дома.
Я подумываю, не остановить ли его. В конце концов, клиническая картина мне вполне ясна, незачем мучить беднягу дальше. С другой стороны, раз уж он разговорился, пускай выговорится, когда-то надо ведь. Такое нельзя держать в себе. Про смерть отца он Азамату намекал, конечно, но… Короче, пока я думала, он стал рассказывать дальше, но я на всякий случай беру его за руку. Он не сопротивляется, кажется, даже не замечает.
– В тот день я поздно проснулся, спустился в гостиную. Мать лежала на полу, тяжело дышала и держалась за грудь. Прохрипела, чтобы я бежал за целителем. Я закрыл все ставни, оделся, вышел, запер дверь. Огородами пробрался на заброшенную башню. И просидел там весь день, глядя на город, не шевелясь. Уже в темноте слез, пришел к Азамату. Он мне и сказал, что мать умерла и бояться нечего… Точнее, он-то думал, это для меня трагедия… – У него снова начинают дрожать губы. – Он-то свою мать любил. Да ты ж знаешь, он и сейчас… И он думал, я так же… – Он всхлипывает несколько раз, сжав кулаки, сдавливает мои пальцы, не замечая. – Обнимал меня, успокаивал… А я только смог сказать, что меня не было дома, когда это случилось. Понимаешь ты?! – Он уже весь трясется, слезы льются в два ручья. – Он не знает! Никто не знает! Они все меня жалели! Азамат уговаривал отца взять меня в семью, получил за это двадцать раз ремнем, не успокоился, пошел к Унгуцу, и тот обежал всех Старейшин, чтобы они разрешили мне жить одному дома. А я этот дом хотел сжечь! Это был ее дом! Понимаешь, сколько во мне благодарности этим чудесным людям?! Я всю жизнь вру Азамату, всю жизнь!!! – Он срывается на вопль. – И да, я тебя презирал, ты же баба, шакалье отродье, ты же все делаешь не так, а я все делаю правильно! Ты же сгубишь Азамата, а я, конечно, только благо в его жизнь приношу! Двадцать раз ремнем! И он все равно пошел просить за меня, хромая, потому что как же – у меня же мать умерла! А я!.. Это я ее убил!!! Понимаешь ты, шлюха, а ты мне рассказываешь, что мать – это святое, что она и обнимает по-особому! А я вот такой неблагодарный засранец!!! Нравится тебе все это слушать, нравится?!! Отдохнула душой, отомстила, полюбовалась, как я соплями умываюсь?!!
Я тяну свои пальцы из его мертвого захвата, и он только сейчас замечает, что держит их. Его лицо искажается – хотя куда уж.
– Что, противно? – успевает выговорить он, прежде чем я обхватываю его за плечи и притягиваю к себе, прижимая, как Хос свой рюкзак.
Алтонгирел недоуменно всхлипывает, пытается меня отпихнуть, потом обвисает и тихо плачет, уперев подбородок мне в плечо.
С моей стороны это был почти что жест отчаяния. Я не знаю, что ему сказать. Я так надеялась, что это окажется несчастный случай, и можно будет со спокойной душой сказать ему, что он ни в чем не виноват. И в некотором смысле он и правда не виноват – несовершеннолетняя жертва домашнего насилия, знал, что мать убила отца, боялся ее… По земным законам он конечно же невиновен. С другой стороны, восемь лет – это только на год младше Кира. На долгий муданжский год, и все же это не земные восемь лет. Он полностью осознавал, что делает и зачем. Пусть она того заслуживала, но убивать людей все равно плохо. Да, он не убил ее непосредственно,
У меня пухнет голова.
Одиночество нашей скульптурной группы нарушает Азамат, тихонько постучавший в дверь и получивший мое столь же тихое разрешение. Он застывает на пороге, озабоченно оглядывая безвольную фигуру Алтонгирела, навалившегося на меня чуть не всем весом. Я показываю взглядом, чтобы Азамат что-нибудь с ним сделал. Он подходит, сгребает полегчавшего от моцогов Алтонгирела в охапку и выносит в гостиную. Я с трудом поднимаюсь на отсиженные ноги и топаю следом, стаскивая на ходу промокший насквозь диль.
Оказавшись на диване, Алтонгирел скручивается бубликом и утыкает нос куда-то между диванными подушками.
– Что он тебе рассказал? – спрашивает Азамат.
Я мотаю головой.
– Надеюсь, он когда-нибудь сам с тобой поделится, – говорю.
– Не надейся, – бубнит мрачный голос из подушки.
– Мне кажется, Азамат имеет право знать, – замечаю я.
– Ну так и расскажи ему сама, – предлагает духовник. – Давай, оттопчись на мне как следует.
– Не будь идиотом, – огрызаюсь я. – Естественно, я ничего не скажу.
– Конечно, – хрипло подхватывает духовник. – Потому что ты такая хорошая.
Я тяжело вздыхаю.
– Где Эцаган? – спрашиваю я. – Надо его отвести домой…
– Сидит дома и кусает ногти, – отвечает Азамат. – Сейчас позвоню ему.
– Правильно, можешь и ему тоже рассказать, – продолжает сходить с ума Алтонгирел, не вынимая головы из подушек. – А то он меня слишком любит.
– Звони быстрее, – советую я, – пока я ему не врезала.
– Так врежь, что тебе мешает? Или ты думаешь, что так поступать безнравственно? – бубнит духовник.
Азамат озадаченно косится на меня.
– Его несет, – пожимаю плечами. – И я не знаю, что с этим делать.
Нам приходится выслушивать Алтонгирелов бред еще минут десять, пока Эцаган добирается до дворца. И хорошо бы это был полный бред, а то каждая фраза из меня душу вынимает. Азамат видит, что я принимаю это близко к сердцу, и тоже переживает.
Наконец наше кудрявое спасение возникает на пороге.
– О боги!.. – выдыхает Эцаган, кидаясь к помятой горке подушек, которую представляет собой Алтонгирел. – Ты чего, что с тобой?
– Не трогай меня, запачкаешься, – поступает ответ.
Я закрываю лицо руками. Гребаная рефлексия, ну почему я просто не убедила его, что он ни в чем не виноват?! Теперь еще и Эцагану достанется, а вонять Алтонгирел умеет долго и забористо.
– Что он вам рассказал? – обескураженно спрашивает меня Эцаган.
– Да не могу же я это пересказывать! – выпаливаю я. – Ты ведь знаешь, что это его самая страшная тайна!
– Она правда такая страшная? – расстроенно говорит он.
Ну и что мне отвечать?! Нет? Но она кошмарная! А если скажу да – Алтонгирел решит, что я и правда считаю его убийцей.
– Да дерьмо это, а не тайна! – рявкаю я, скрещивая руки на груди. – И не задавай мне таких вопросов больше!
– Но, Лиза, – он просительно делает бровки домиком, – я ведь ничего не знаю! Что мне с ним делать?
– Я не знаю, – развожу руками. А что я могу ему посоветовать? Любить его таким, какой он есть? Так я без понятия, как бы Эцаган отнесся к правде. У него у самого никого из родителей нет в живых, не знаю, как так получилось. За Азамата я вполне уверена: он бы простил все. Во-первых, он вообще всем все прощает, во-вторых, он видел, что там была за ситуация. А про Эцагана я не знаю…