Ученица Калиостро
Шрифт:
Варвара Васильевна предпочитала «коммерческие» игры, не отказывалась порой и от «фараона», приглашая к столу своих фавориток из приживалок. Косолапый Жанно заведовал этим «дамским банком», был банкометом и ощущал себя профессором философии, сосланным в детскую менять пеленки младенцам.
А ведь играть он любил и умел. Однако первая, московская попытка отдаться игре оказалась неудачной — начал-то он, словно возмещая себе крах всех надежд в столице, замечательно, ярко и страстно начал. От первых успехов немного даже захмелел, даже махнул рукой на то, что пути в Санкт-Петербург по милости самой государыни ему больше нет, в Москве тоже можно неплохо устроиться, есть дома, где гостя готовы держать месяцами, — у Сандуновых,
Но в голове его уже образовалась некая триада, в которой все было меж собой увязано: любовь к музыке с любовью к математике, а из их родственного слияния проистекала любовь к картам. Карты требовали того азарта и постоянства, которые не доставались музыке (Маликульмульку не удалось найти ни в Донском, ни в Зубриловке партнеров, чтобы сыграть хоть простенький квартет Боккерини). Карты требовали математических способностей, которые тоже оставались без применения. Да и само слово «игра»…
Он играл — но не так, как актеры, хотя и этим талантом Бог не обидел. Он играл, создавая миры и мирки, прорубая между ними двери, проводя любимцев своих, Зора и Буристона, из людского царства в подземное и обратно, весело выстраивая во всех подробностях жизнь царства подводного. Тогда он был еще очень молод и полагал, будто в этих мирах и мирках можно безнаказанно бичевать пороки, для того их и создавал. Не вышло. За игру хорошенько дали по пальцам — так что карты с изображением милых приятелей, Буристона с Зором, Дальновида с Выспрепаром, разлетелись по столу и сгинули во мраке. А добрый сочувственный голос покойной государыни, уже почти без немецкого выговора, произнес:
— Лучше всего было бы, когда б господин Крылов отправился завершать образование в хороший университет, хоть бы и в Дерптский. На некоторое время. Для такой надобности он получил бы вспомоществование… в разумных пределах…
Ну и надо было соглашаться! Сидеть на одном месте — в Дерпте, в Геттингене, в Йене, в Гейдельберге, где угодно! Действительно развивать свои способности, а не носиться бог весть где, чтобы потом застрять на три года в голицынской усадьбе. И теперь вот — неведомо насколько в канцелярии.
Душа, изнемогая от безделья, требовала, чтобы ей отворили двери, позволили выплеснуться. Ну, так пусть будет наконец Большая Игра! И Большие Деньги!
Наутро, отстояв вместе с княжеским семейством службу, Маликульмульк взял бригадирское послание и отправился искать сочинителя. Он вышел из Южных ворот Рижского замка в проулок, что вел от береговых укреплений к замковой площади, и встал у самой стены, произнеся тихонько: «Нуль». С нуля начинался всякий путь, имеющий быть выраженным в числах. Маликульмульк, даром что ходил медвежьей развалистой поступью, а двигался быстро и охотно обходился без экипажей. При этом он имел привычку считать шаги.
В Риге эта привычка оказалась даже полезной. Иного способа точно определить расстояния в крепости не было, поскольку узкие улицы пересекались под всевозможными углами и загибались внезапными дугами во все стороны. Путь от замка до Известковых ворот, который на глазок казался короче прочих, при измерении становился самым длинным из трех возможных. Нужно было только удостовериться, что рассчитанная несколько лет назад длина шага осталась прежней. Ибо она имела стремление к сокращению. Лет десять назад шаг юного господина Крылова был равен аршину с вершком, даже чуть поболее. Когда тело стал обволакивать жирок, толстые ляжки потребовали ставить ступни по двум параллельным линиям, между коими было почти три вершка. Увидев однажды собственные следы по грязи, Маликульмульк посчитал —
Ему нужно было оказаться в Петербуржском предместье, на улице Родниковой, в доме унтер-офицерской вдовы Шмидт. Он и оказался, сделав две тысячи пятьсот шестьдесят три шага. Получилось неполных две версты.
Домишко был скособоченный, в два жилья и с чердаком — именно тут и снимать комнатушку отставному бригадиру с находящимися на его иждивении внуками. В этой части предместья жил люд небогатый: ремесленники, которых по причине происхождения отвергла Малая гильдия; латыши, входившие в свои особые братства; отставные солдаты; всякий загадочный народ, который слетается в портовый город, полагая, что там, на улицах, валяются золотые талеры и червонцы. В последние десять лет тут появилось немало французов, бежавших из беспокойного своего отечества туда, где не стоят на площадях гильотины.
На улице играли ребятишки. Услышав русскую речь, Маликульмульк спросил о бригадире Дивове. Ребятишки старика знали и побаивались — он ходил с толстой палкой и не любил шума под своими окнами.
— А где его окна?
— А вон, вон!
Подняв голову, Маликульмульк увидел частый переплет, а за стеклом — профиль. Молодая женщина, сидя у окошка, прилежно занималась рукоделием. Уточнив, где расположен отдельный вход во второе жилье, Маликульмульк отыскал его во дворе и стал подниматься по узкой и крутой лестнице с хилыми перильцами. Лестница была пристроена к наружной стене кое-как, имела нечто вроде крыши, и Маликульмульк забеспокоился — не рухнуть бы ему с этих кривых ступенек и не накрыться бы сверху крышей, то-то получится знатный саркофаг!
Но доверху он добрался, вошел в крошечные сенцы, где едва поместился, и постучал в дверь. Ответили ему по-французски:
— Entrez!
Несколько удивившись, он вошел и оказался в крошечной комнатке, убранной очень бедно. Женщина, сидевшая у окошка, повернулась к нему. Взгляд был спокойный, с некоторой долей любопытства.
«Девицы так не глядят, — подумал Маликульмульк, — девицы пугливы, она непременно замужняя, получившая хорошее воспитание».
Женщина была на вид лет двадцати двух, темноволосая, гладко причесанная, без модных спущенных на лоб кудряшек, с самыми простыми чертами лица. Рот великоват, но она и не пыталась уменьшить его, сложив губки томным бантиком. И нос был далек от идеала, простой русский нос мягких очертаний, не похожий на античные образцы, а вот шея, не прикрытая воротничком или шалью, как раз оказалась достойна Минервы или Юноны, крепкая и сильная шея, не из тех, что никнут в бедствиях, как надломленные стебельки цветов.
Занятый незнакомкой, Маликульмульк не заметил старика, сидевшего в плохо освещенном углу.
— Вам что угодно, сударь? — окликнул его старик.
Голос был недовольный, выдающий человека, не привыкшего ни перед кем лебезить.
— Вы отставной бригадир Дивов? — спросил Маликульмульк.
— Я.
На седовласом старике, высоком и худом, был тот самый мундир со споротым галуном.
— А я — начальник канцелярии его сиятельства князя Голицына Крылов. Вчера было получено ваше прошение, и его сиятельство велел мне выяснить обстоятельства ваши.
— Вот мои обстоятельства! — старик указал на женщину.
Тут лишь Маликульмульк разглядел, чем она занималась.
На подоконнике лежали куски того самого золотого галуна, о котором писал Дивов, уже споротые с мундира. Ловкими пальчиками молодая женщина распутывала шитье, высвобождая отдельные нити. Затем она отделяла тончайшие золотые проволочки от шелка, складывая их в отдельную кучку, пока еще крошечную.
— Не хочу выжигам отдавать, надуют, — убежденно сказал старик. — Лучше уж так. Все норовят надуть, все! Вот ее чуть вокруг пальца не обвели!