Ученик убийцы

Хобб Робин

— Он стал фаворитом своего отца, — прорычал Чейд, — Шрюд ничего не делал, только еще больше портил его, с тех пор как умерла королева. Он пытается купить сердце мальчишки подарками теперь, когда его матери нет рядом и некому требовать его верности. И Регал пользуется этим вовсю. Он говорит только то, что нравится старику. А Шрюд чересчур ослабил поводья. Он позволяет ему болтаться без дела, тратить деньги на бессмысленные поездки в Фарроу и Тилт, где люди его матери вбивают ему в голову идеи о его значительности. Мальчишку следовало бы держать дома и заставлять давать хоть какой-то отчет о том, как он тратит время. И деньги короля. Того, что он тратит на ерунду, хватило бы, чтобы оснастить боевой корабль. — И потом, с внезапным

раздражением: — Слишком горячо. Ты упустишь. Вынимай быстро.

Но он опоздал, потому что тигель треснул, словно ломающийся лед, и его содержимое выплеснулось едким дымом. После этого с уроками и разговорами было покончено.

Он не скоро снова позвал меня. Другие мои уроки шли своим ходом, но мне не хватало Чейда. Шли недели, а он все не звал меня. Я знал, что дело не в его недовольстве мною — у него просто было дел невпроворот. Однажды, в свободную минутку, я толкнулся в его сознание и почувствовал только секретность и дисгармонию. И — сильный удар по затылку, когда Баррич поймал меня на этом.

— Прекрати, — прошипел он, не обращая внимания на мою привычную маску оскорбленной невинности. Он оглядел стойло, которое я чистил, как будто ожидал, что найдет прячущихся собаку или кошку.

— Тут ничего нет! — воскликнул он.

— Только навоз и солома, — согласился я, потирая затылок.

— Тогда что же ты делал?

— Мечтал, — пробормотал я, — только и всего.

— Тебе не удастся обмануть меня, Фитц, — зарычал он, — я этого не допущу, по крайней мере в моей конюшне. Ты не будешь извращать таким образом моих животных. И унижать кровь Чивэла. Запомни, что я тебе сказал.

Я сжал зубы, опустил глаза и продолжал работать. Через некоторое время он вздохнул и отошел. Я работал, а про себя кипел от ярости и решил больше не позволять Барричу заставать меня врасплох.

Остаток лета был таким водоворотом событий, что мне трудно вспомнить их очередность. Накануне вечером сам воздух, казалось, изменился. Когда я вышел в город, все говорили об укреплениях и подготовке к набегу. Всего два города были «скованы» этим летом, но казалось, что их были сотни, потому что истории об этом повторялись и передавались из уст в уста.

— Начинает казаться, что людям больше и поговорить не о чем, — сетовала Молли. Мы шли по берегу при свете вечернего летнего солнца. Морской ветер был глотком приятной прохлады после душного дня. Баррича вызвали в Спрингмаут посмотреть, почему там у всего стада появились огромные язвы на шкуре. Для меня это означало отмену утренних уроков и много лишней работы с собаками и лошадьми в его отсутствие, тем более что Коб уехал на Турлейк, присматривать за животными во время летней охоты.

Но обратной стороной медали было то, что по вечерам за мной меньше следили и у меня было больше времени навещать город. Вечерние прогулки с Молли участились. Ее отец слабел не по дням, а по часам, ему было не до выпивки, и он каждый вечер рано и крепко засыпал. Молли заворачивала нам кусок сыра и колбасы или буханку хлеба и связку копченой рыбы, мы прихватывали корзинку и бутылку дешевого вина и шли по пляжу к волнорезам. Там мы сидели на камнях, отдававших нам последнее тепло дня, и Молли рассказывала мне о своей дневной работе или делилась последними сплетнями, а я слушал. Иногда, когда мы шли рядом, наши локти соприкасались.

— Сара, дочь мясника, говорила мне, что она ждет не дождется зимы, потому что ветер и лед хоть ненадолго отгонят красные корабли к их берегам и дадут нам немного отдохнуть от страха, вот что она сказала. Но тут встревает Келти и говорит, что, может, мы и сможем перестать бояться новых налетов, но все равно придется дрожать перед «перекованными», которые разгуливают по всей стране. Ходят слухи, что теперь, когда в Кузнице больше нечего красть, некоторые ушли оттуда и бродят по дорогам, как бандиты, и грабят путешественников.

— Сомневаюсь.

Скорее всего, это другие грабят и пытаются выдать себя за «перекованных», чтобы направить возмездие по ложному следу. Эти «перекованные» ни рыба ни мясо. Они ничего не могут делать вместе, не могут даже стать бандой, — лениво возразил я. Я смотрел на залив, глаза мои были полузакрыты из-за слепящих отблесков солнца. Мне не нужно было смотреть на Молли, чтобы чувствовать, что она здесь, рядом со мной. Это было интересное чувство, которое я не совсем понимал. Ей было шестнадцать, а мне около четырнадцати, и эти два года воздвигли между нами непреодолимую стену. Тем не менее она всегда находила для меня время и, казалось, радовалась моему обществу. Она знала меня так же хорошо, как я ее. Если я хоть немного пытался прощупать ее сознание, она отстранялась, останавливалась, чтобы вытряхнуть камешек из туфли, или внезапно начинала говорить о болезни отца и о том, как он в ней нуждается. Тем не менее, если мое чувство близости к ней приглушалось, речь Молли становилась неуверенной и застенчивой, она пыталась заглянуть мне в лицо и следила за выражением моих глаз и рта. Я не понимал этого, но между нами словно была натянута какая-то нить. А сейчас я услышал оттенок раздражения в ее голосе.

— О, понятно. Ты так много знаешь о «перекованных», да? Больше, чем те, кого они грабили?

Ее резкие слова выбили меня из равновесия, и прошло некоторое время, прежде чем я смог заговорить. Молли ничего не знала о Чейде и обо мне, и тем более о моем посещении Кузницы. Для нее я был посыльным из замка, работающим на начальника конюшен, когда свободен от поручений писаря. Я не мог выдать ей, что получаю сведения из первых рук, не говоря уж о том, каким образом я почувствовал, что такое Кузница.

— Я слышал разговоры стражников, когда они по ночам заходили в конюшню и на кухню. Эти солдаты много повидали, и это они говорят, что у «перекованных» нет ни друзей, ни семей — вообще никаких родственных связей. И все же, скорее, если кто-нибудь из них вышел на большую дорогу, другие могут подражать ему, и это будет почти то же самое, что банда грабителей.

— Может быть. — Ее, казалось, смягчили мои объяснения. — Смотрика, давай залезем туда наверх и поедим.

«Туда наверх» был выступ скалы. Но я согласно кивнул, и несколько минут мы потратили на то, чтобы затащить себя и нашу корзинку «туда наверх». Это был более сложный подъем, чем те, которые нам доводилось преодолевать во время прежних экспедиций. Я поймал себя на том, что смотрю, как Молли управляется со своими юбками, и пользуюсь каждым удобным случаем, чтобы поддержать ее под локоть или дать руку, помогая пройти особенно крутой кусок. В неожиданном прозрении я понял, что Молли предложила взобраться туда именно для того, чтобы это вызвать. Наконец мы достигли выступа и уселись, глядя на воду и поставив корзину между нами. Я смаковал свое новое знание об ее осведомленности. Это напомнило мне о жонглерах на Весеннем празднике, которые передают свои дубинки друг другу вперед и назад, назад и вперед, снова и снова, все быстрее. Молчание длилось до тех пор, пока не стало необходимо его нарушить. Я посмотрел на нее, но она отвела взгляд, потом заглянула в корзинку и сказала:

— О, вино из одуванчиков? Я думала, оно не будет готово до второй половины зимы.

— Это прошлогоднее. Оно зрело целую зиму, — сказал я ей и взял у нее бутылку, чтобы вытащить своим ножом пробку. Она некоторое время смотрела, как я вожусь с ней, потом забрала вино и вытащила свой тоненький нож в узких ножнах. Она проткнула пробку, повернула нож и вытащила ее так сноровисто, что я позавидовал.

Молли перехватила мой взгляд и пожала плечами:

— Я вытаскивала пробки для своего отца сколько себя помню. Сам-то он обычно бывал слишком пьян. А теперь у него не хватает силы в руках, даже когда он трезвый.