Ученик
Шрифт:
— Ну и чего озираесся, — вкрадчиво спросил знакомый сиплый голос. — С малышней только и храбрый?
Вопрос прозвучал где-то в фоне, и он проигнорировал его.
Он и услышал Сиплого и понял, чем тот интересуется, но вопрос просто мелькнул где-то на периферии сознания.
Рефлекторно напрягшиеся для бега ноги все еще дрожали от напряжения, но именно этим они как-то встряхнули его и привели в чувство.
«Убежать? Да легко. Я легко могу убежать. У них же тут наверняка были какие-то свои дела. Ну вмешался я, да, но ведь глупо играть в героя в такой ситуации».
Мысли его были не совсем такими. Едва ли они складывались в мозгу в конкретные предложения, скорей это были обрывки — оправдания своей слабости. Его мысли крутились вокруг чего-то важного и нужного, но никак не могли выцепить, выловить это важное из хаоса удобных и дающих хоть какую-то надежду на лучшее мыслей.
«Ну, убегу. Может, я и не попадусь им больше никогда. Или накостыляют слегка, если поймают. Но я же ничего не сделал. Ну, толкнул немного этого первоклассника, подумаешь».
Он машинально поднял руку, поднявшуюся с трудом, будто весила несколько тонн, и потер щеку, которая все еще горела. Щека отозвалась радостным покалыванием, и маленькие иголочки проскочили через кончики пальцев и разбежались по телу, наполнив его теплой и мягкой волной.
Он вспомнил презрение в ее взгляде и те несправедливые и больно ударившие его слова, которые она произнесла, гордо задрав подбородок, глядя на него сверху вниз. Он вспомнил беспомощный взгляд Артема, его глаза с крупными катящимися по щекам слезами, которые мальчик даже не пытался вытереть.
— Нет, Артем, — прошептал он. — Тебя больше не будут отлавливать и затаскивать в школьный двор из-за того, что у тебя такие лихие «защитнички», как я. Накостыляют? Пускай костыляют. Не впервой.
— Разок я уже схлопотал по морде от твоей старшей сестренки. Начало положено. Переживем и этот злосчастный день. Верно, Артем?
Он обращался к давно ушедшему со двора мальчику, как если бы тот продолжал стоять рядом и с надеждой и доверчивостью смотрел на него, и слезы больше не текли по лицу маленького первоклассника.
Он стиснул зубы и повернулся грудью к скамейке и Сиплому, стоявшему и ухмылявшемуся прямо ему в лицо.
— Я не озираюсь, — ответил он наконец на вопрос Сиплого. — Просто осмотрелся, нет ли кого ненужного. А то вдруг помешают, нехорошо получится.
Он прилагал все свои силы к тому, чтобы его голос звучал спокойно и немножко с ленцой, пытаясь скрыть то, насколько ему было страшно. Но голос все же предательски дрогнул и Сиплый весело заржал.
— Мальчуган перепугался. Ну не пугайся. Мы справедливые, — и внезапно Сиплый нахмурился. Его напускная веселость испарилась в течение секунды, сменившись выражением злой сосредоточенности. Глаза сузились и превратились в щелки, на щеках заиграли желваки.
— Пойдем, побазарим? — продолжил Сиплый и, схватив его за рукав, мягко, но настойчиво потянул в сторону скамейки.
Он стоял и не двигался, несмотря на натяжение рукава. Горькое чувство обреченности наполнило его, тело бил легкий озноб, и он ничего не мог с этим поделать.
Парни неподалеку с интересом наблюдали за ним и о чем-то переговаривались.
Олеся вдруг попыталась подняться, но Ахмет, не обращая внимания на нее, дернул ее за рукав, усаживая обратно на скамейку. И Ахмет тоже внимательно наблюдал за ним.
Четкого и ясного выражения лиц не было видно, вот когда он поблагодарил собственную близорукость.
Сиплый продолжал настойчиво тянуть его за рукав, и в этот момент он выдохнул. И в это самое мгновение Олеся, усаженная рывком Ахмета на скамейку, вдруг скользнула по нему взглядом.
Он не был уверен, но ему показалось, что и на ее лице он прочел презрение. Презрение и равнодушие.
Щеку больно кольнуло еще раз, и он подвигал челюстями. Ощущение анестезии не проходило.
«Ну и к лучшему», — подумал он и стиснул зубы. «Презирайте, презирайте. За что меня уважать-то?»
В это мгновение что-то сверкнуло в его мозгу, и вдруг перед ним предстал этот самый школьный двор, но не тусклый и мрачный, как сегодня, а солнечный и яркий, залитый светом в отсверкивающей зелени листвы. Он увидел и Корейца, спокойно сидящего на корточках неподалеку и грызущего неизменную соломинку. И внимательно и серьезно, без улыбки, смотрящего на него своими слегка раскосыми глазами, будто ожидая чего-то.
«В голове, брат. Все только в голове», — прилетело откуда-то воспоминание и испарилось, не оставив даже следа.
Кореец словно хотел сказать ему что-то важное, напомнить о чем-то, о чем он почему-то забыл, но молчал. И только продолжал смотреть, и выражение его глаз тоже было непонятным.
И вдруг почему-то, непонятно почему, ноги перестали быть ватными. Он развернул плечи и глубоко вдохнул, расправив грудь, задержав воздух насколько можно. «Помни, главное, это дыхание».
— Помню, — прошептал он в никуда.
И резко дернул рукой. Рукав вырвался из руки Сиплого со звуком рвущейся материи.
— Руки. Руки убери, я сказал, — он опять не узнал свой собственный голос. Он не знал, насколько громко прозвучала эта фраза. Он только увидел, как удивленно изменилось лицо Сиплого и как привстали парни, сидящие на корточках рядом со скамейкой.
Реакцию синеглазого первоклассника он не увидел, да это было и неважно.
И он сделал первый шаг.
И после этого он ощутил, как исчезла дрожь и озноб.
Он шел и смотрел на скамейку, не отводя глаз, и в горле перекатывался комок. И лишь хаотичные картинки мелькали перед его глазами тогда, когда он шел. Он шел, и вдруг ему показалось, что мягкая трава внезапно исчезла.
Он шел и чувствовал, как обломки разбитых им кирпичей, которых конечно же не могло быть тут и сейчас, на земле, звонко хрустят и крошатся у него под ногами.
Боль, обида, ненависть, злость на самого себя. Он шел и его голова освобождалась от мыслей, от страха, от всего, давая путь и дорогу всепоглощающей и беспощадной пустоте, которую он впустил ее в себя и перестал думать о том, что будет и хотел только одного, чтобы то, что неизбежно произойдет, наконец произошло и все закончилось. Зубы были стиснуты настолько сильно, что казалось, их будет невозможно разжать даже для того, чтобы произнести хоть слово.