Ученик
Шрифт:
— Артем, кивнул он. — Сказал, что друга его обижают, ну я и пришел посмотреть что происходит. Думал, обычные дела первоклассников, пальцем погрозить и все такое. По шее дать. — Он улыбнулся своим мыслям и в очередной раз прокашлялся. Проклятый медный вкус во рту все никак не желал исчезать, хотя вкус земли уже немного поубавился и першение в горле ощущалось не так явственно.
Олеся усмехнулась: — Смешно. Погрозил пальчиком. Да у тебя прирожденный педагогический талант. Просто без института можешь в первый класс идти преподавать. Макаренко бы обзавидовался, вместе с Песталоцци.
Ему опять почудилась ирония в ее голосе. Контраст между интонациями, с которыми она вспомнила младшего брата, и обычной речью был разительным.
— А уж как у тебя получается по шее давать, это вообще… — Она не договорила.
Но вдруг ирония исчезла.
— А это наверное сестренка Артема за ним прискакала? Новоявленный комсомольский вожак? Ох и славно она тебя приложила. Смешно было со стороны. Говорила что-то так замечательно, засмотришься. С пылом. Прямо как в кино. Я даже пожалела, что не слышно было. Девочка твоя? — Олеся отвела глаза в сторону, очевидно думая о чем-то своем, и весь ее вид демонстрировал, что ей абсолютно безразличен его ответ.
Но новая интонация в ее голосе все же была ему непонятна. Почему-то опять пришли мысли о лягушке, препарированной и разложенной на столе кабинета биологии, на маленьком прозрачном стеклышке, открывающем на всеобщее обозрение ее внутренности.
— Нет, не девочка. То есть не девушка. В смысле не моя, — он сбился и запутался и почувствовал, что ответил излишне грубо.
— Нет у меня никаких девушек, — он знал, что невольно покраснел и злился на себя за это и только мысль о том, что на его щеках сейчас едва ли что-то можно разглядеть, успокаивала его.
Она изучающе внимательно смотрела на него и молчала, улыбаясь чему-то своему. Внезапно ему стало неловко.
— Видок просто засмотришься, — пробормотал он себе под нос, постаравшись, чтобы она все-таки услышала его бурчание. — Не в театре вроде. Там надо засматриваться.
Он совершил еще одно усилие и, не обращая внимания на боль в боку, ухитрился подняться на ноги. Его качнуло и чтобы не упасть, наклонившись, он уперся рукой в скамейку. Шероховатая поверхность напомнила о старой клюшке, так долго заменяющей ему турник, что в этом ощущении он нашел какую-то поддержку. В голове зашумело и закружилось, но ярких вспышек не последовало.
Мир напоследок еще раз качнулся туда- сюда как маятник и остановился, незыблемый и прочный, как всегда.
Олеся к его удивлению и какому-то облегчению, и не думала обижаться.
— Нууу, — протянула она. — В театре такого не увидишь, жизненно очень сыграно, правдиво, — и вдруг назвала его по имени. Ничего личного не было да и не могло быть вложено в ее слова, но он поморщился и даже прикрыл глаза. Это была секундная слабость, которая прошла, как он надеялся, незамеченной.
И вдруг его осенило и он только сейчас задал вопрос, с которого наверное и нужно было начать:
— А ты-то что тут делаешь? Почему не ушла? Брат же давно один домой отправился.
Он уже понял, что она по каким-то своим, ведомым только ей причинам не собирается рассказывать ему о том, что произошло. Почему-то это больше не вызывало в нем такого болезненного интереса как в момент, когда он очнулся, теперь его занимал вопрос, почему Олеся не ушла и предпочла сидеть тут, рядом с ним под накрапывающим дождем.
— Ну, Миша нормально доберется, — задумчиво сказала Олеся. Она продолжала крутить в пальцах сигарету, вытащенную из пачки. Сигарета уже намокла и едва ли ее можно было закурить, но она не выкидывала ее, а крутила в разные стороны, будто это успокаивало ее.
— Он вообще мальчик самостоятельный. Да и в нашем районе все знают, что он мой брат. Он вслушивался в ее слова, потому что опять хотел услышать ту самую интонацию нежности и заботы, звучавшую в ее голосе, когда она говорила о брате, но не услышал.
— А я, — продолжила она, — люблю воздухом подышать. Под дождиком, — и улыбнулась. — Дай, думаю, посижу, пока ты еще кому-нибудь по шее не решил дать. Опять же говорят, дождь для кожи лица полезен, — добавила она иронично улыбнувшись. — Вот что я тут делаю.
Он невольно улыбнулся и открыл рот, но она не дала ему ничего сказать и сразу продолжила:
— А ты, значит, вступился за Артема. А его сестренка тут совсем не при чем. Ну-ну. А что она на тебя взъелась-то?
— Неважно, — ответил он. — Подумала что-то там себе. Какая разница? Сказала, что я маленьких обижаю и все в таком роде. Добавила, что я подонок и сволочь. Впрочем, и ты сказала что-то подобное.
«Чепуха это все», — подумалось ему. Машинально он попытался отряхнуться, но понял, что это бессмысленно. Наклоняться было больно. Больно было даже стоять и несмотря на то, что дождь практически прекратился, что-то все равно продолжало стекать по его лицу.
— Я сказала, что ты дурак. — В голосе Олеси неожиданно зазвучал металл. — И больше ничего, ясно? — Она нахмурилась и гневно посмотрела на него, но вдруг ее взгляд смягчился и она встревоженным голосом неожиданно тихо сказала:
— Эй, да у тебя опять кровь пошла.
Олеся достала что-то из кармашка передника, нечто скомканное, имевшее непонятный цвет и стала вытирать его лицо. Ему вдруг показалось, что это то самое ощущение, от которого он проснулся, а не от струй дождя, стекавшего по лицу. Он заподозрил, что она уже вытирала ему лицо от крови, но отмахнулся от этой мысли как совершенно невероятной.
Олеся сделала шаг назад и придирчиво оглядела его.
— Вот так-то получше.
Ему вдруг захотелось, чтобы она улыбнулась, но Олеся оставалась серьезной. Только сейчас он вновь увидел, что у нее зеленые глаза, но это не отозвалось очередной молнией в голове. У нее просто были зеленые глаза. «И довольно выразительные», — подумал он про себя. Но что они выражали, он все равно не понимал. Ему и не нужно было понимать. Все, что ему требовалось, это чтобы они не вспыхнули презрением. Тут и сейчас. Через пару часов она выбросит и этот разговор, да и его самого из головы, но сейчас это было бы невыносимым. Ему требовалось так немного…