Учитель Гнус. Верноподданный. Новеллы
Шрифт:
— Какое она имеет право, это меня всегда злит. Ведь у нее теперь ни кола ни двора, и вообще…
— Еврейское нахальство, — пробормотал Дидерих. Впрочем, он не мог не признать, что Лоэнгрин, мягко выражаясь, неосторожен, как он может предоставить Эльзе решение — открыть ли ему свое имя и тем поставить все дело под угрозу или не открывать. Женщинам нельзя так доверяться! Да и к чему? Ведь латникам излишне доказывать, что он, Лоэнгрин, невзирая на смутьяна Тельрамунда, чист и незапятнан, ибо их националистический образ мыслей выше всяких подозрений.
Густа пообещала Дидериху, что в третьем акте произойдет самое интересное, но за это ей полагается еще пралине. Когда она получила конфеты, театр огласили звуки свадебного марша; Дидерих подпевал оркестру. Латники в свадебном шествии, без жестяных
Наконец король все же ретировался; Лоэнгрин и Эльза уселись на диван «вкусить наслаждений, что бог один дарует нам». Сначала они обнимались, отстранившись нижней половиной тела как можно дальше друг от друга. Но чем больше они пели, тем ближе придвигались друг к другу, то и дело поглядывая на Гениша. Гениш со своим оркестром словно поддавал им жару, и ничего удивительного тут не было: Дидерих и Густа в своей уединенной ложе и те тихонько сопели и впивались друг в друга горящими взорами! Чувства устремлялись по тропам волшебных звуков, которые Гениш своими ритмическими телодвижениями извлекал из оркестра, а руки следовали за чувствами. Дидерих просунул руки между стулом и спиной Густы и, обхватив ее ниже талии, бессвязно бормотал:
— С первого же раза, как я это увидел, я сказал себе: она или никто.
Но вдруг маленькое происшествие, которому впоследствип суждено было надолго занять внимание нетцигских любителей искусства, нарушило чары. У Лоэнгрина из-под камзола высунулась фуфайка. Он только начал свою арию: «Ночи ароматы мы с тобой вдыхаем», как… из распахнувшегося назади камзола показалась фуфайка. Пока явно взволнованная Эльза застегивала камзол, зрители выказывали живейшее беспокойство. Но вскоре зал снова поддался волшебным чарам музыки. Густу, которая поперхнулась конфетой, взяло сомнение.
— Сколько времени он носит эту фуфайку? И вообще откуда она у него? Ведь лебедь-то уплыл со всем его багажом?
Дидерих сердито запретил ей рассуждать.
— Ты совершенно такая же дура, как Эльза, — сказал он ей.
Эльза на сцене вела себя так, словно стремилась все погубить; она не могла удержаться, чтобы не выведать у мужа его политические тайны {144} . Бунтари были разбиты наголову: трусливое покушение Тельрамунда по воле провидения не удалось; но женщины, сказал себе Дидерих, если только на них не надеть узды, еще худшее зло, чем крамольники.
Это полностью подтвердилось в следующей сцене. Дуб, знамена, все атрибуты национализма были снова налицо, прозвучали слова: «Немецкий край, немецкий меч, за них готов костьми я лечь». «Браво!» Но Лоэнгрин решил отойти от общественной жизни. «Все во мне усомнились!» — пропел он с полным основанием. Он поочередно обвинял в своих неудачах то мертвого Тельрамунда, то лежащую в обмороке Эльзу. Ввиду того что ни тот, ни другая не могли возразить ему, он мог легко доказать свою правоту, а тут еще выяснилось, что он стоит одним из первых в табели о рангах. Он раскрыл свое инкогнито. Это вызвало у латников, никогда не слышавших о нем, невероятное волнение. Латники никак не могли успокоиться; они были ко всему готовы, только не к тому, что его зовут Лоэнгрин. Тем настойчивей просили они своего возлюбленного повелителя не совершать рокового шага, не отрекаться от престола. Но Лоэнгрин оставался неумолим и все так же хрипло пел. Да и лебедь уже дожидался его. Ортруда, ко всеобщему удовольствию, сломала себе шею на своей последней наглой выходке. Жаль только, что и Эльза сложила голову на поле брани, покинутом Лоэнгрином, чью ладью теперь повлек уже не лебедь, освобожденный от чар, а мощный голубь. Зато только что появившийся юный Готфрид был провозглашен государем, — третьим по счету за три дня — и все рыцари и латники, готовые, как всегда, служить государю верой и правдой, повергли к его стопам верноподданнические чувства.
— Вот откуда все зло, — молвил Дидерих, подавая Густе пальто. Все эти катастрофы, в которых сказалась самая суть власти, настроили его на возвышенный лад; он испытывал глубокое удовлетворение.
— Откуда же? — спросила Густа из духа противоречия. — Просто она хотела знать, кто он такой. Что же в этом плохого? Разве она не имела права? Ведь с ее стороны это только порядочность…
— Тут скрыт глубокий смысл, — строго пояснил Дидерих. — Мораль всей этой истории с Граалем та, что августейший повелитель держит ответ только перед богом и собственной совестью. А все мы — перед ним. Если речь идет об интересах его величества, делай что хочешь, а я не пророню ни единого словечка и даже… — Дидерих жестом дал понять, что в подобной ситуации и он, не размышляя, пожертвовал бы Густой. Это ее разозлило.
— Да ведь это разбой! С какой стати я должна платиться жизнью за то, что у Лоэнгрина, этого барана, ни на грош темперамента? Даже в брачную ночь Эльза от него никакого толку не добилась! — И Густа презрительно сморщила носик, как в тот раз, когда они выходили из «Приюта любви», где тоже толку не было.
По дороге домой жених и невеста помирились.
— Вот искусство, которое нам нужно! — воскликнул Дидерих. — Истинно немецкое искусство!
В этой опере, как ему кажется, и текст и музыка отвечают всем требованиям национализма {145} . Протест здесь приравнивается к преступлению, все устоявшееся, все узаконенное блестяще воспевается, родовитость и божья милость вознесены на недосягаемую высоту, а народ — хор, всегда заставаемый событиями врасплох, — покорно бьется с врагами своих властелинов. В основании — воинственность, вершины — в мистических облаках, и то и другое здесь соблюдено. Весьма мило и симпатично также то, что в этом творении мужчине отводится лучшая, любовно разработанная роль. «Я чувствую, как сердце замирает, чарует он меня своей красой», — пели вместе с королем мужчины. И музыка в этой опере тоже полна мужественного обаяния, она героична, хотя и пышна, она проникнута верноподданническими чувствами даже в минуту страсти. Кто устоит перед ней? Тысяча представлений этой оперы, и не останется ни одного немца, который не стал бы националистом. Дидерих высказал эту мысль вслух.
— Театр — тоже оружие {146} . Даже процесс по делу об оскорблении величества вряд ли успешнее пробудит бюргера от спячки, чем такая опера. Если Лауэра я посадил в тюрьму, то перед автором «Лоэнгрина» я преклоняюсь.
Он предложил послать Вагнеру поздравительную телеграмму. Густа объяснила ему, что — увы! — это никак невозможно {147} . Настроившись на столь возвышенный лад, Дидерих принялся рассуждать об искусстве вообще. Искусства бывают разных разрядов. Искусство высшего разряда — это музыка, вот почему она и является чисто немецким искусством. За ней следует драма.
— Почему? — спросила Густа.
— На нее в иных случаях можно написать музыку, ее не обязательно читать, и вообще.
— А за драмой какое искусство следует?
— Портретная живопись, конечно, потому что можно писать портреты кайзера. Все остальное не столь важно.
— Ну, а роман?
— Это не искусство. По крайней мере, не немецкое, хвала господу: об этом говорит уже само слово.
И вот наступил день свадьбы. Торопились обе стороны: Густу подгоняли людские толки, Дидериха — политические мотивы. Для большего эффекта свадьбу Магды с Кинастом решили приурочить к этому же дню. Кинаст прибыл, и Дидерих время от времени поглядывал на него с беспокойством: он сбрил бороду, усы закрутил вверх и тоже метал огненные взоры. В переговорах об участии Магды в прибылях он обнаружил неуемную деловитость. Дидерих, не без тревоги за исход дела, хотя и с твердым намерением до конца выполнить долг перед самим собой, теперь часто углублялся в бухгалтерские книги. Даже утром перед венчанием, уже облаченный во фрак, он сидел в конторе; вдруг ему подали визитную карточку: Карнауке, старший лейтенант в отставке.