Учитель и его время
Шрифт:
Персонал госпиталя трудится самоотверженно. Есть возможность регулярно связываться с Москвой и Саратовом».
«Статистика Эребуни, в которой с 8.12. по 24—27.12. работали десятки наших военных хирургов, лаборантов, терапевтов, такова: начало поступления – 8.12., конец – 24.12. Всего поступило из зоны 990 чел. Из них через реанимацию – 150 чел. Умерло 60 (как правило, СДР, ОПН). 27 умерло в реанимации (это в 1,5 раза больше, чем в реанимационном отделении в военном госпитале). Из 990 чел. около 100 с тяжелой классической формой СДР и ОПН, еще 100, по-видимому, – с СДР и ОПН, но не потребовавшие аппаратного пособия, и еще около 100 с элементами СДР (ОПН). Таким образом, частота СДР в Эребуни оказалась близкой той, которую я установил в военном госпитале,
«Во мне все время какая-то грустная песня. О чем эта песня? Эта ноша? Эта печаль? О людях. Кому нужны воины-интернационалисты, калеки афганские?! Разве что матерям. Кого они защитили? Кому нужны будут армянские, спитакские, ленинаканские калеки? Почти 10000 инвалидов? Разве что матерям, если остались в живых.
Как нельзя понять бесконечность, Вселенную, так нельзя почувствовать, выразить все горе армян! А ведь я еще не видел раздавленных детей. Для того чтобы это вобрать в себя и выразить, нужно быть или Шекспиром, Лермонтовым, Достоевским, или сумасшедшим».
«Никак не могу угнаться за фактами, наблюдениями, собственными переживаниями, мыслями. Не могу понять чего-то главного – о народе армянском, о его трагедии, о политической и социальной ситуации здесь, о ценности интернационального вклада для него, о его собственном вкладе в происходящее сейчас восстановление. С одной стороны, глубокий траур, неутешное горе, апатия, неверие в будущее, и это можно понять, а с другой – Ереван, кишащий людьми. Зато в зоне местного населения, восстанавливающего разрушенное, почти нет. Гнут спину запасники из России, умирают под панелями при расчистке, мерзнут, болеют, тоскуют по дому. Больно, что горе, не обидно за труды, обидно только, что для многих здесь – горе «с маслом».
«Я последовательно продолжаю просматривать и продумывать истории болезни тех 100 больных, которых до меня успели отправить в центр страны, в другие больницы республики, в пансионаты или домой.
Дело необычное, может быть, уникальное: гарнизонный госпиталь в считанные двое-трое суток превратился по характеру патологии в специализированное учреждение, обязанное заниматься проблемами политравмы, синдрома длительного раздавливания, психоневрологической патологии, чрезвычайно разнообразной патологии внутренних органов у раненых. Так получилось, что прежде терапевты не принимали участия в оказании помощи пострадавшим от землетрясения и в изучении специфического поражения в этих обстоятельствах – СДР. Этих материалов не содержит мировая и отечественная литература.
Нужны панорамное видение проблемы и вместе с тем цепкая конкретность наблюдений, чтобы обобщения были верными. Нужно, сколько бы это ни потребовало сил, увидеть, понять, продумать, запомнить, записать все, что армянская трагедия дала терапевтической науке. И без конкретных впечатлений о человеческих судьбах научное мышление не дает полной правды. Кажущаяся мультипликация однообразных, но закономерных патологических явлений (патология почек, сердца и легких, сроки ее развития, обусловленность шоком, токсемией, азотемией, взаимосвязь нарушений, объем обследования и лечения) дополнятся разнообразием и неповторимостью человеческой индивидуальности. Первое требует дела, второе – писателя.
В первом мне помогает мой прежний опыт работы в травматологической клинике Саратова и в Кабульском госпитале, понимание роли терапевта у постели раненого; во втором – врачебная наблюдательность и душевная рана, без которой невозможно уехать из Армении».
Случилась оказия – еду в Спитак.
«Спитак – солнечная долина*. Прелесть, а не местечко, рядом с тысячью могил. Из-за опасности повторных сильных землетрясений Спитаку ищут новое место поблизости.
Перед въездом в город, раскинувшийся в лощине среди невысоких гор, покрытых глубоким снегом, горы каменного мусора. Здесь же расположилась автобаза. Основные улицы уже расчищены. Посты милиции при въезде и на каждом углу.
Контраст: солнце, горы, голубой снег, чистый воздух и гибель, смерть, тряпье, оборванные струны жизни. Покосившиеся фонари, выбитые стекла, осыпавшаяся черепица, продырявленные крыши. Холод, холод, обесчеловеченное жилье. Есть здания внешне целые, на окнах занавески, стекла не выбиты, но в них не живут. Они опасны. Не видно собак.
Над городом как гимн – каменное величественное кладбище, которое пощадила стихия. У стен его сотни гробов – черных, белых – струганых, красных, детских, взрослых… Гробы лежат, стоят, громоздятся. Их явный избыток, хотя, по-видимому, еще не одна тысяча погибших не раскопана. Гробы уже начинают раздавать на доски для тамбуров к палаткам…».
На окраине Спитака развернут военно-полевой госпиталь. Хирурги оперируют. Среди офицеров много саратовских выпускников. Работают здесь и специалисты из института «Микроб» (Саратов) – по весне возможна эпизоотия.
Поездка, в, Ленинакан – второй – по величине город Армении.
Рассказывают очевидцы – сотрудники госпиталя.
«Здесь каждый как-то пострадал. У кого-то семья погибла, у кого-то чудом осталась целой, но завалило жилье, некуда было деть детей».
«Все рухнуло в один миг. Плиты домов рассыпались, как труха. Гибель носила массовый характер. 8—9.12. Трупы повсюду: возле развалин и дорог. Не в чем и некому было хоронить. Гробы стали завозить из Еревана только 10—11.12. Трупы лежали и на кладбище – без головы, без ног. Если бы не военные, никто бы их не убрал. В рухнувшем госпитале погибли 8 больных и 3 медсестры».
«Начальник медицинского депо потерял дочь и обезумел, долго не могли его найти, иначе раньше можно было бы получить палатки, имущество и развернуть работу. Через час поставили первую палатку и начали принимать раненых. Хирург уже у операционного стола обнаружил, что работает в тапочках. Офицеры разрывались между работой и детьми. Семьи, оставшиеся без крова, разместили в палатках. Холод, плач и стоны. Раздавали солдатскую пищу и самым маленьким».
«Условия работы оказались особенно тяжелыми во второй половине 7.12. и в ночь на восьмое, так как не было освещения, недоставало растворов и стерильного материала, только налаживалось взаимодействие коллектива, оказавшегося в экстремальной обстановке, сказывалось испытанное потрясение. Ночью работа шла при свете костров и автомобильных фар, в операционной – при свечах. Диагностика повреждений и тем более состояния внутренних органов была затруднена (холод, невозможность раздеть раненых, скученность, нехватка медперсонала). Распознавание шока основывалось на констатации частого нитевидного пульса, холодного липкого пота и общей заторможенности раненого («засунул руку под фуфайку – холодный пот и скрип, значит, шок и подкожная эмфизема»)».
«Функции персонала бывшего терапевтического отделения складывались стихийно, исходя из обстановки. Врачи развертывали и оборудовали палатки, осматривали поступающих, участвовали в их сортировке, определении показаний и противопоказаний к операциям, подготавливали пострадавших и прооперированных к эвакуации».
К вечеру госпиталь был усилен группой хирургов из Центра, однако и в последующем объем работы оставался большим. Наибольшие трудности были связаны с эвакуацией раненых».
Из Ленинакана все вернулись в Спитак. Здесь Ф. И. Комаров проводил совещание. Присутствовали представители тыла и медслужбы округа. Спасательно-восстановительные работы были еще в разгаре, и предполагалось длительное пребывание здесь госпиталя.