Шрифт:
1
Он проснулся с мыслью «Проспал!»
Или – «Пропал!», уверенности не было. Мысль была лишь маленьким обрывком недосмотренного сна, который случайно пробрался в реальность, промелькнул в ней пёрышком, выпавшим из подушки, и вот-вот готов был улетучиться, забыться – как и происходит со снами, не успевшими вовремя закончиться.
Однако, в следующее мгновение пришло благодатное осознание: «Нет, сегодня воскресенье, и мне не надо никуда идти». Это было воистину отрадное воспоминание.
Проснулся он оттого, что дышать было трудно. Оказалось,
Под окнами гремела музыка. Играли какой-то бравурный и довольно безвкусный марш. Он отметил про себя, что один корнет безбожно фальшивит. Он не мог бы сказать, откуда у него возникла такая уверенность, тем более, что он даже не представлял себе, что такое корнет и как он выглядит.
Голова трещала от боли и готова была лопнуть, а чёртов оркестр всё не унимался.
– Хельга! – позвал он. – Хельга, у меня голова болит. Пусть они замолчат, Хельга.
Жена не отозвалась. Тогда он поднялся и сел в постели.
– Да заткнитесь же вы уже! – крикнул он оркестру и особенно – фальшивому корнету. – Сколько можно мучать порядочных людей с утра пораньше этой котовасией!
От крика голова едва не взорвалась новой болью. Кое-как поднявшись, он подошёл к окну, открыл и высунулся на улицу.
На мокрой и покрытой лужицами после вчерашнего дождя площади собрался духовой оркестр, здесь же присутствовала масса народу. Готовились, кажется, к маршу, а мелькание в толпе многочисленных пёстрых костюмов и красных носов-шариков говорило о том, что собрались на традиционный ежегодный парад клоунов. Оркестр разыгрывался под управлением дирижёра, который, судя по его вязкой расплывчатой улыбке, был с утреца хорошо навеселе.
Ветерок, залетевший в окно, немного освежил голову, осушил влажную грудь, проветрил под мышками, развеял последние пушинки сна, налипшие в волосах.
– Этого только не хватало, – пробормотал он, с отвращением глядя на хмельного дирижёра, и закричал: – Эй! Эй, оркестр. Кто-нибудь, дайте уже второму корнету по голове, чтобы не фальшивил. Эй, дирижёр, где вы взяли этого неуча?
Стоящая под окном стайка гимназисток прыснула смехом. Он перевёл взгляд на их свежие милые личики, улыбнулся.
– Доброе утро, барышни. Я хотел сказать, что корнет безбожно фальшивит.
– Доброе утро? – отозвалась одна – наверное, самая смелая. – Уже и полдень миновал.
Её товарки захихикали, переглядываясь и подталкивая друг дружку локтями.
– Что? – опешил он. И повернулся в комнату, чтобы взглянуть на часы.
Но часов на привычном месте почему-то не оказалось. Как, собственно, и комода, на котором они всегда стояли. И вообще, пространство в комнате как будто исказилось, сжалось и обросло незнакомыми деталями.
Он сел на подоконник и с минуту глядел в пустой угол, со смешанным чувством растерянной неловкости и недоумения, пока не вспомнил, что жена давно затевала перестановку и ремонт. Но чтобы она начала осуществлять эту затею так неожиданно, не предупредив, не посоветовавшись, не… Было в этом что-то неестественное и…
– Хельга! – позвал он, невольно хватаясь за голову, которая, казалось, готова была взорваться от его собственного голоса. И уже почти прошептал: – Хельга, что происходит?
Марш под окном грянул с новой силой. Шествие тронулось. Повернувшись к окну, он увидел как один из клоунов машет ему на ходу рукой. Подумал, махнуть или нет в ответ, но под густо намалёванной красной-жёлтой шутовской личиной он не мог опознать человека, а потому воздержался отвечать.
А клоун настойчиво сигналил ему, совершенно как давнему знакомому и даже нетерпеливо подпрыгивал, жаждая, кажется, добиться ответного приветствия. Тогда он сделал один неловкий взмах, бросил взгляд вниз, на гимназисток, и закрыл окно. Корнет продолжал откровенно фальшивить, чем неимоверно его бесил. Но слава богу музыка теперь удалялась от площади, и…
«Подожди! – сказал он себе. – Подожди… От какой площади?»
Уже отойдя, он теперь снова вернулся к окну, чтобы выглянуть.
Да, там была площадь. И насколько он мог судить по башне с часами, это была площадь Густава Стрее.
Он бы потряс головой, чтобы разогнать видение, но вовремя воздержался от этого необдуманного действия – голова наверняка отозвалась бы на него новой вспышкой боли.
– Хельга, – безвольно позвал он. – Что происходит?
И, начав озираться, оглядывать затхлую спальню с застоявшимся прогорклым воздухом, он немедленно понял, что это не спальня.
Нет, не так. Это была не его спальня, вот как.
Он растерянно выругался, чувствуя, как зарождается в душе страх перед реальностью, которая вдруг искривилась, обросла парой чудных измерений и превратилась из привычной обыденности во что-то неестественное и пугающее. И в этот момент в дверь постучали. Не в дверь спальни, а в какую-то другую дверь, которую он пока не видел.
Он неуверенно вышел из комнаты и оказался в гостиной, которая была знакома ему ещё менее. Ни меблировка, ни размеры, ни размещение окон не соответствовали тому привычному расположению и размерам, которые сопровождали его жизнь вот уже без малого три года. Быть может, он каким-то неведомым способом, предварительно потеряв память, вернулся в родительскую квартиру? Но нет, в отчем доме тоже не было ни такой обстановки, ни таких узких окон.
Стук между тем повторился.
Он вышел из гостиной в тесную сумрачную прихожую и открыл скрипучую дверь, покрытую облупившейся коричневой краской (какое убожество!). Дверь эту он тоже не знал. Как не знал и женщину лет шестидесяти, в старомодном зелёном платье и в чепце, которая приветствовала его с лестничной площадки неширокой редкозубой улыбкой, отнюдь, впрочем, не приветливой и не сулящей ничего хорошего.
– Здравствуйте, господин Скуле, – произнесла она, пришепётывая, и голос её подрагивал и срывался гораздо больше, чем полагается в её возрасте. Присмотревшись, он заметил, что и голова её постоянно подёргивается, словно женщина коротким покачиванием головы отказывалась от ещё одного пирожного. Всё это свидетельствовало о том, что ей гораздо больше лет, чем можно было бы дать, сообразуясь с внешностью. Ну, лет семьдесят-семьдесят пять.