Учитель
Шрифт:
— Ремонт! А вы, гражданин, до Свердловска?
Человек, сидевший у самого окна, поднял глаза от книги:
— До Свердловска.
— Домой?
— В командировку.
— Инженер, наверно?
— Нет.
— На доктора не похож. Но за высшее — ручаюсь. Какая же ваша профессия?
— В газете работаю.
— Писатель, значит.
— Журналист. Устраивает?
— Нет, не устраивает. Журналист тоже должен быть побойчее. А вы сидите и — молчок. Девушке — простительно. А если человек в газету пишет, он должен общаться.
— Когда Бог создал человека, он не зря дал ему два уха и только один язык.
Навашин оторвался от окна и посмотрел вниз. Подполковник просто не знал, что и сказать на радостях.
— Ого-го! Вот это дает! Сразу видно — писатель! Согласен! Язык — дело опасное. Но как мне действовать, если я человек открытый? Я если увижу человека, то хочу мысль высказать.
— Высказывай, — послышалось из-за перегородки, — сейчас это можно.
— Тоже ушастый, — сказал подполковник, понизив голос. — Что ему до нашего разговору? А слушает.
— А ты ори погромче… — откликнулся голос. — Если орешь, не удивляйся, что слышат. У меня от твоего ору в ушах звенит.
Подполковник поглядел за перегородку.
— Кто это меня критикует? — спросил он и пошел знакомиться с соседом.
Навашин спрыгнул вниз, сел на подполковникову скамейку. Тот, у окошка, с книгой, поглядел на него пристально и быстро отвел глаза.
— Поспали? — приветливо спросила женщина в жакетке с пуговками.
— Спасибо, немножко.
Маленькая рука с растопыренными пальцами легла на его колено.
— Как тебя зовут? — спросила девочка.
Ну конечно, похожа на Машу. Крутолоба, сероглаза, доверчива. Он молчал, и мать сказала, притянув девочку к себе:
— Не тревожь дядю. Лучше давай обуваться. Скоро Свердловск.
От автобусной станции до Веселых Ручьев было ходьбы не более получаса и дорога прямая. Но дождь хлестал, как прутьями, и Сергей подошел к инвалидному дому насквозь промокший. Он сразу понял, что это и есть инвалидный дом — три ветхих двухэтажных домика на пустыре. За дождевой пеленой они казались призрачными. Несколько окошек неверно светились и подмигивали, прорываясь сквозь дождь.
Он ткнулся в первую дверь, она оказалась незапертой. Лестница была тускло освещена, на верхней ступени сидела наголо обритая старуха в сером балахоне. Она пела. Неверно дребезжал в тишине ее голос.
Куда бежишь, тропинка милая, Куда зовешь, куда ведешь… Кого ждала, кого любила я, Уж не воротишь, не вернешь.Боясь спугнуть ее, Навашин стал осторожно подниматься по лестнице. Она не обернулась. Крепко вцепившись сухими ручками в переплеты перил, она тонко выводила дрожащим голосом:
Была девчонка я беспечная, От счастья глупая была. Моя подружка бессердечная Мою любовь подстерегла.— Вы не скажете, как найти Горюнову Полину Филипповну? — спросил он.
Она не откликнулась. Самозабвенно, чуть закинув голову, она тонко и жалобно выговаривала:
За той рекой, за тихой рощицей, Где мы гуляли с ним вдвоем…Из открытого рта выглядывал один-единственный желтый зуб. «Ей, должно быть, холодно, — подумал Навашин, — лестница каменная, а она сидит в своем бумажном балахоне и разношенных тапках на босу ногу».
— Встаньте, пойдемте со мной, — сказал Навашин.
Слепыми красными глазками она глядела перед собой и пела:
Плывет луна, любви помощница, Напоминает мне о нем.Он открыл дверь и очутился в длинном, узком коридоре. Навстречу шла высокая старуха в белом чепчике, отороченном кружевами. На плечах у нее был теплый платок, повязанный крест-накрест, длинная черная юбка плескалась на ходу. Он ни о чем не успел спросить, она гордо прошла мимо, он успел заметить ее серое иссохшее лицо, нос с горбинкой.
По обе стороны коридора были двери, двери, двери. Он пошел на свет и очутился в большой комнате. В ней было полно людей, но как во сне — беззвучно. У окна двое стариков застыли над шахматной доской. У печки сидел краснолицый старичок и держал в руках газету, которая не шелестела и не трепыхалась на теплом ветру, шедшем от печки.
За столом сидела старуха и вязала чулок. Казалось, спицы в ее руках не двигаются. Балахоны, лица, газета, которую читал старик, чулок, который вязала старуха, полы, потолок, стены — все было серое.
Беззвучно, как во сне. Бесцветно и неподвижно, как во сне. И только острый запах хлорной извести был настоящий.
Никто не поднял глаз, никто не повернул голову в его сторону. И он снова спросил, стараясь умерить голос:
— Вы не скажете, как найти Полину Филипповну Горюнову?
Старик, что сидел у печки с газетой, встал. Голова у него была наклонена так, словно он ждал, что ему сейчас дадут по шее. Он сделал шаг, и стало видно, что он хромает, да не просто, а с вывертом, выкидывая ногу в сторону, и похоже было, что он пританцовывает и куражится.
Переход от всеобщей неподвижности к этим резким движениям был странный и тоже из сна. Но голос, которым заговорил старик, оказался обыкновенный, скрипучий, на веку сто раз слышанный стариковский голос.
— Пойдемте, провожу.
Чудно пританцовывая, он заковылял по коридору чуть впереди Навашина и у третьей двери по правую руку сказал:
— Вот здесь. А меня зовут Леонид Иванович и притом Соловьев.
— Вам с ней трудно будет говорить, — сказала старая женщина с умным усталым лицом, — она уже не понимает… Она очень больна, у нее был брюшняк, и теперь она …