Учительница
Шрифт:
— Зачем спешишь, Ольга Иванна? Только мой Недяку комсомолец, других нет. Придут из интерната, там много комсомольцев.
— Год ждать, пока они придут, — сказала Оля с досадой. — Незачем нам год терять.
После занятий она позвала к себе Недяку.
— Где ты вступил в комсомол? — спросила она.
— В Волочанке, в школе, — ответил он. — А что, Ольга Иванна?
Она объяснила:
— Нужно нам свою организацию создавать, а нас пока только двое комсомольцев — ты да я.
— Возьмем Ядне, — с воодушевлением закричал Недяку. — Ядне все умеет, Ольга Иванна, — дикого стрелять, рыбу ловить, маут кидать — все-все, Ольга Иванна!
Оля колебалась.
— Молодой он, наверно, не больше тринадцати. Такому в пионерах ходить. И плачет по пустякам.
Недяку
Грозному автору хозяйственного письма она отвечала вместе с Селифоном, Тоги и Надером, они диктовали, она записывала. Она, впрочем, не всему верила. Селифон, увлекаясь, называл высокие цифры, бригадиры его одергивали.
— Пиши: три тысячи гусей! — кричал Селифон. — Пусть в Дудинке знают, как прошла летовка.
— Пиши: тысяча, Ольга Иванна! — советовали Тоги и Надер. — Тысяча — хорошо!
Оля писала две тысячи, такая цифра казалась ей ближе к истине. Иногда она сердилась — ну, на что это похоже, это не статистика, а гадание на кофейной гуще. Тоги и Надер не знали, что такое кофейная гуща, они недовольно сопели, Селифон упрямо требовал:
— Пиши, Ольга Иванна! — и добавлял с неизменным торжеством: — Самая настоящая статистика!
Оля понимала, что он во всем преследует одну цель — сделать так, чтоб их поселение считалось самым зажиточным и крупным на Крайнем Севере, чтоб все его уважали — и соседи и начальники в далекой Дудинке. Когда дело подошло к оленям, Оля категорически потребовала точных цифр. Она попыталась сама сосчитать стада, но тут же отказалась от этого: подобное занятие требовало по крайней мере недели — олени разбрелись мелкими партиями по ягельникам, в темноте их не было видно, а пастухи, зная каждого оленя в отдельности, не представляли, сколько их в целом. Она прибегала к удивительной памяти нганасан, она давно убедилась, что любой из них легко запоминает в десятки раз больше предметов, чем она. Надер и Тоги называли оленей, она записывала.
— Картада, олень с ветвистыми рогами, — говорили они. — Старый — один, молодой — три, с пятном на лбу — два, бык, который подрался с диким, — один, еще два, которые убегали, — девять, пиши, Ольга Иванна. Кума с простыми рогами — пять. Бангка однорогих — четыре, Ольга Иванна.
Они вспоминали долго, перечисляли оленей с близко сдвинутыми рогами, с широкими и узкими, с обломанными, с рогами вперед, упряжных и верховых, одногодок, двухлеток, трехлеток — для каждого типа животных были свои особые названия. Оля пыталась запомнить их и поразилась — тридцать разных слов описывали оленей, в некоторых стадах животных было меньше, чем имелось названий. Два вечера длилось это перечисление. Когда оно закончилось, Оля знала, что записанная ею цифра — полторы тысячи голов — на этот раз не очень отличается от истины.
Она протянула Селифону целую пачку писем — ответы всем, кто ей писал.
— Очень важно, Селифон, чтоб все это было срочно передано на факторию, у них имеется регулярная связь с Дудинкой.
Он довольно кивнул головой.
— Сам отвезу, не сомневайся, Ольга Иванна!
6
Среди множества новых дел Оля как-то незаметно перестала следить за все более темневшим горизонтом. Память сохраняла ей безрадостную картину — полдень и ничего не видно, север, восток и запад черны, юг тронут болезненным рассветом, сумерками ушедшего под землю дня. Оля теперь старалась не выходить наружу, там было холодно и темно, непробиваемая ночь разлеглась кругом — ну и пусть, живут же люди в ночи, она тоже проживет. Это было горькое утешение, но оно действовало. Оля понемногу примирилась с тем, что надо двигаться, работать, есть при полной темноте.
И когда в свободное воскресенье, вскоре после Нового года, Оля вышла днем на воздух, ее поразила перемена, совершившаяся в природе. Над сумрачной белой землей и горами светлело тонкое небо, звезды исчезли, несколько желто-красных тучек недвижно стояли в вышине. А на юге зелень смешивалась с синевой, багровое пламя пронизывалось золотом. Это был узкий кусочек горизонта, точка, куда неудержимо пробивалось солнце, — краски жили, менялись, сперва становились ярче, а затем потускнели. Тьма быстро наступала на этот клочок света, небо погасло, зарево скатывалось, как ковер. Глухая чернота с запада и востока сжимала светлое пятно на юге. Только прямо над головой, на черном пологе неба, еще пылали тучки, несколько светящихся золотом и багрянцем пятен — казалось, они распространяют свой собственный свет. Оля долго глядела вверх, у нее застыли ноги в валенках — кругом снова лежала тьма, даже юг был черен, а вверху по-прежнему торжествовали первые краски приближающегося дня.
— Как красиво, боже мой, как красиво! — бормотала Оля самой себе — ее душил восторг, это нужно было как-то высказать.
Оля кинулась в чум Тоги, вытащила Тоги наружу.
— Смотри! — крикнула она, ликуя. — Скоро будет солнце!
Он с удивлением поглядел на нее, потом снисходительно улыбнулся.
— Биерапсие китеда — восхода солнца месяц, — пояснил он. Ему был непонятен пыл, бушевавший в Оле. Тоги с недоумением рассматривал ее восторженное лицо. Он сказал хмуро: — Солнце много — хлопот много. Дел очень будет.
— Ах, ничего ты не понимаешь, Тоги! — возмутилась Оля. — Пусть больше дел, лишь бы солнце.
Дел, однако, хватало и в темные дни. Мужчины настораживали капканы для песцов, объезжали промысловые точки. Песца развелось в последние годы много, охота шла удачно. Селифон хвастался, что в эту зиму он вдвое перевыполнит спущенное ему задание. Он отвез меха на факторию, обменял их на муку и чай. В дороге он и Тоги чуть не погибли — ударила самая злая в эту зиму пурга. Оля не представляла себе, что ветер может нестись с такой бешеной скоростью. Он вырывал кусты с корнями, ворочал крупные камни. Временами, когда рассветало, был виден летящий снег, казавшийся проволочками, протянутыми параллельно земле, — мелкий и жесткий, он и ранил, как проволока, до крови расцарапывал кожу. Оля с содроганием думала о том, что сейчас делается в тундре. Здесь, в котловине, горы грудью принимали удар. Оля сидела у ярко пылавшей печки, составляла квартальный отчет, отдыхала. И снова она потеряла счет времени, однообразный грохот сотрясал стены, часы шли за часами — сколько их было? На этот раз школу не завалило снегом, но Оля даже не пыталась выбраться наружу — ветер с силой отрывал человека, уцепившегося обеими руками за дверь. На третий или четвертый день пурги в школу пробрались Надер Тагу, Ядне и Недяку. Оля с радостью встретила их — смелое лицо Ядне пылало радостью, Недяку тоже гордился, что пришел выручать свою учительницу и секретаря.
— Селифон поморозился, — сообщил Надер. — Тоги поморозился. Пурга нарты опрокинула, еле добрались.
Недяку успокоил встревоженную Олю — Селифон лежит у себя в чуме, он поправляется. На следующий день детишек пришло больше. Ветер еще мел землю, а занятия возобновились, приходили не только мальчики, но и девочки. Это был месяц бурь — за две недели раз десять налетала пурга, но только одна из них, первая, была такой свирепой и долгой — остальные налетали на два-три часа, стремительно нарастали и круто обрывались. Температура во время пурги повышалась. У Оли был термометр — один из трофеев ее вылазки на факторию. В безветренные дни спирт падал до минус шестидесяти, в бурю он поднимался до минус двадцати. Жесткий мороз казался Оле менее страшным, от него хорошо защищала меховая одежда — защиты от пурги, кроме стен, не было.