Учительница
Шрифт:
— Где я буду жить? — спросила она.
— Идем, идем, все тебе покажу! — горячо воскликнул он, таща Олю за руку.
В коридоре они столкнулись со старой нганасанкой. Оля в испуге отпрянула назад. В зубах у старухи пылала огнем трубка. Старуха не курила, а дышала дымом, как воздухом, дым окутывал ее голову, выходил сразу из ноздрей и рта.
— Марья Гиндипте! — сказал Селифон, с воодушевлением похлопав старуху по плечу. — Твоя помощник теперь, класс убирай, печь топи, все тебе делай.
Оля вошла в маленькую угловую комнату — низенький ящик метров восемь-десять, с
— Хорошая комната, лучше чума! — с гордостью сказал Селифон, глядя на учительницу блестящими восторженными глазами. — Здесь я тебе все, все сделаю, сам сделаю — я умею. Что хочешь — бери! Стол тебе поставлю, лампа у меня есть, как в городе будешь жить. Печь сделаю, суп вари, меня зови в гости, — он лукаво и счастливо засмеялся.
— Кто все это делал? — спросила она, отводя глаза в сторону, чтоб их выражение не смутило Селифона.
— Все сам делал! — воскликнул он с воодушевлением. — Тоги Тэниседо и Най Окуо помогали, они Дудинка работали. Вся колхоз помогала. Мне школа строить хотели нескоро. Школа строить Якову Бетту, он Дудинке ближе, больше план дает. Я колхозники говорил: «Сами строить будем». Вся пушнина, вся гуся, вся рыба отдали, дикого стреляли — отдали, лес купили, привезли, сами делали. Мне секретаря партии говорил: «Подожди, Селифон, скоро тебя доберемся, кончится война — настоящая школа сделаю». Я говорила: «Не хочу ждать, сама сделаю». Я два дня просила: «Дай Ольгу Иванну», пока дал! «Смотри, — говорит, — не обижай». Не буду обижать, как в городе живи, Ольга Иванна! Что надо — говори. У меня еще лес есть, Ная дам, сам работать буду, все сделаем.
Она села на топчан и вздохнула. Селифон сидел рядом, ухмыляясь, всем видом требуя ответа на свои слова. Оля понимала, что его нужно поддержать, похвалить за инициативу, восхититься энергией, с какой он шел на завоевание культуры, но у нее не было сил притворяться.
— Поди, Селифон, принеси мой чемодан и наши мешки, я пока отдохну, — попросила она.
— Ольга Иванна, дети пришли школа, учиться хотят, — сообщил Селифон; возвращаясь.
Он старался говорить спокойно, но возбуждение, оживлявшее его глаза, дрожащие руки и срывающийся голос показывали, как волнует его встреча учительницы с учениками. Она встала, не взглянув на чемодан и мешки, хотя в дороге думала, что обязательно переоденется, выйдет к ребятам в лучшем своем платье, том, цветастом, последнем подарке матери. Ее тоже волновала предстоящая встреча, она не могла ее откладывать. Она сказала выходя:
— Ты передай старухе, пусть она здесь уберет.
— Уберет? Что — уберет? — переспросил он удивленно.
— Ну, понимаешь?.Помоет пол и… Хорошо, я сама потом сделаю.
В классе сидели на грубо сколоченных скамьях десять человек мальчиков и девочек в меховых одеждах с наброшенными на головы капюшонами — ребята от восьми до двенадцати лет. Похоже, они пришли не заниматься, а только поглядеть на учительницу — ни у кого не было ни тетрадей, ни карандашей. Два десятка темных блестящих глаз, неразличимо одинаковых и очень похожих на глаза Селифона, глядели на нее восторженно и диковато. Никто не встал при ее появлении, не ответил на ее приветствие. Селифон вошел вместе с Олей и присел на скамью рядом с детьми.
— Здравствуйте, дети! — повторила Оля неуверенно.
Снова все молчали и смотрели на нее, словно ожидали еще чего-то, что она должна была сделать.
— Кто-нибудь понимает по-русски? — спросила она Селифона.
— Никто, никто не понимай, — радостно усмехнулся Селифон. — Говори, Ольга Иванна, говори, все будут понимай. Учи, Ольга Иванна.
Она еще раз посмотрела на своих учеников и прошлась по классу. Все глаза следовали за ней. Она подошла к одному из мальчиков, положила руку на капюшон его малицы. Мальчик со страхом отодвинулся.
— Как тебя зовут? — спросила она, стараясь казаться спокойной.
Мальчик молчал, в его лице были все тот же страх и беспокойство. Селифон что-то строго сказал ему — видимо, перевел вопрос учительницы. Мальчик неясно и застенчиво произнес какое-то слово.
— Как? Повтори, — переспросила она.
Он снова проговорил что-то неясное и краткое, похожее сразу и на «горох», и на «Григорий», и на «гроб». Она пыталась повторить этот звук, кто-то громко засмеялся. Она беспомощно взглянула на Селифона.
— Нгоробие, — выговорил Селифон отчетливо.
Оля еще раз прошлась по классу, думая, что сказать этим ребятам, уставившимся на нее и ничего не понимающим по-русски. В голове нескладно и хаотично проносились грамматические правила, конспекты по дидактике и методике, все то, что она так старательно вспомнила по дороге, — к чему все это? Она три года слушала курсы разных наук, но ни один из профессоров не обучал ее, как воспитывать учеников, ни слова не понимающих в твоем языке. Все это лежало по ту сторону школьной науки, ей, Оле, нужно не вспоминать бесполезные лекции, а скорее забыть их, так, пожалуй, лучше.
— Нам придется вначале очень трудно, ребята, — сказала она, зная уже, что никто, кроме Селифона, ее не поймет. — Я буду изучать ваш язык, а вы — русский. Потом мы сможем разговаривать, а пока будем учиться отдельным словам. Начнем сейчас же. Вот я беру этот предмет, — она высоко подняла в воздухе карандаш. — Он называется карандаш. Повторите за мной: карандаш.
Она три раза отчетливо произнесла это слово, но никто не отозвался ей. Селифон что-то сердито крикнул, дети со страхом поглядели на него и продолжали молчать.
— Я прошу вас сказать — карандаш, — проговорила Оля упавшим голосом.
Теперь и она молчала, уставясь на них и бесцельно держа поднятый вверх карандаш. И внезапно ее усталость, терзавшие ее сомнения и бессилие вырвались наружу бурными слезами. Она закрыла лицо руками и, громко плача, побежала в свою комнату. Селифон нагнал ее и схватил за руку.
— Не надо, Ольга Иванна, — твердил он в смятении. — Не надо плакать, надо учить.
— Я не буду, — говорила она, стыдясь своих слез и отворачиваясь, чтоб он их не видел.