Шрифт:
Шесть картин
"Я обманул их тем, что ради истины сказал правду".
– Я совсем не так представлял себе жилище художника, – сказал Манн, осмотревшись. От его внимания не ускользнули ни паутина в углу между столиком и книжными полками, ни блюдо с недоеденными фруктами, ни темное пятно на полу у окна – то ли подтертая кровь, то ли пролитая краска.
– Как же вы представляли себе мое жилище, позвольте узнать? – голос Ритвелда звучал насмешливо, но Манн чувствовал и напряженность, и нежелание вести пустые разговоры, и готовность
– Не ваше, – спокойно отозвался Манн. – Я имею в виду общее впечатление – с детства складывается определенное представление о том, как живут художники…
– Но вы не думаете, что я работаю там, где живу? – с налетом раздражения сказал Ритвелд. Ему рекомендовали Манна, как человека умного, успешного в делах, распутавшего несколько довольно громких (во всяком случае, их обсуждали в салонах амстердамской богемы) дел, и если он вовсе не так умен, как говорили…
– Нет, конечно, – улыбнулся Манн. – Ваша студия находится на Принценграахт, дом шестьдесят восемь. Извините, что я…
– Это вы меня извините, – сказал Ритвелд, показывая гостю на огромное кресло у декоративного камина. На кресло была наброшена искусственная тигриная шкура, огромная, будто снятая с давно вымершего саблезубого гиганта. – Эта история… трагедия… выбила меня из колеи. Что будете пить?
– Спасибо, – пробормотал Манн, опустившись в кресло и полностью утратив возможность видеть что бы то ни было, происходившее в комнате за его спиной: кресло повернуто было к камину, и, сидя на тигриной шкуре, заниматься можно было только одним делом – глядеть на огонь, точнее, на настоящие дрова, сложенные в камине аккуратным штабельком. Рядом на стене висела небольшая воздуходувка, а на полке над камином лежала старинная кремниевая зажигалка, похожая на револьвер системы «Смит и Вессон».
– Спасибо… что? – спросил невидимый голос хозяина, и гость, поудобнее устроившись в кресле и протянув ноги к незажженному пламени, ответил:
– Я не пью, господин Ритвелд. И не курю, что совсем странно. Если вы поставите стул так, чтобы я вас видел, то мы могли бы приступить к делу, ради которого вы меня позвали.
– Да, конечно, – шаги хозяина удалились, Ритвелд, судя по звукам, подошел к шкафу темного дерева, стоявшему слева от входной двери, раскрыл обе дверцы (скрип был двойным, и стекло, неплотно вставленное в пазы, чуть слышно зазвенело), достал с полки бутылку и рюмку (едва слышный хлопок пробки, два тихих звенящих звука) и появился, наконец, в поле зрения детектива – в одной руке Ритвелд держал бокал, наполовину наполненный красным вином, а в другой – стул, настолько хлипкий по сравнению с креслом, что Манн подумал: художник непременно грохнется, если сядет.
Ритвелд осторожно опустил стул, сел на край – похоже, что и хозяин не доверял прочности этого сооружения, – пригубил вино, поставил бокал на каминную полку и только после этого, сложив руки на коленях (пальцы едва заметно дрожали), проговорил:
– Обычно частные детективы не занимаются расследованием загадочных смертей?
– Обычно – нет, – сказал Манн, думая о том, станет ли хозяин возражать, если попробовать зажечь старинной зажигалкой дрова в камине.
– Но ведь вы как-то раскрыли убийство, и потому мне рекомендовали…
– Да, – кивнул
– Вы не хотите браться за это дело, потому что боитесь неприятностей? – спросил Ритвелд.
– Вы мне пока ничего не объяснили, – сказал Манн, все более раздражаясь. Художник ему не нравился, квартира не нравилась, камин, от которого не было никакой пользы, не нравился тоже. Почему ему должно было понравиться дело, о котором он, впрочем, знал, больше, чем это предполагал Христиан Ритвелд?
– Конечно… Я сейчас все… Но полицейские хроники в газетах вы, конечно, читаете? Вы читали в «Таг», что умер Альберт Койпер?
– Да, – коротко сказал Манн.
– Альберт Койпер, художник, его работы выставлялись в галерее «Шенберг», но до выставки в музее Ван Гога он не дотягивал, не тот уровень.
– Да, – повторил Манн.
– Что у него хорошо получалось, так это копии. Тот же Ван Гог, но больше ранние голландцы, его копия рубенсовской «Старухи с письмом» выставлена в Национальном музее.
– Да, – еще раз сказал Манн, давая понять, что видел он и копию картины Рубенса, и копию Ван Гога, и самого Койпера видел тоже, во всяком случае, знал о его существовании.
– Вчера утром Альберта нашли мертвым… Он лежал на полу, бедняга… Еще вечером умер, так пишут. Альберт жил один, то есть не то чтобы один, но постоянных женщин у него не было, а в последние недели не было вообще никого, он пил, не то чтобы много…
– От чего он умер? – прервал Манн бестолковую речь художника.
– Неизвестно! – воскликнул Ритвелд, непроизвольно взмахнул руками, стул под ним качнулся, и художник замер в нелепой позе. Он осторожно опустил руки на колени и сказал: – Неизвестно, от чего умер Альберт. Он был здоров, как бык. Не болел никогда. В газетах написано, что это могло быть самоубийство. Депрессия и все такое. Я знал его. Я его видел два дня назад. Депрессия? Чушь. Альберта убили, и мне страшно…
– Вам? – поднял брови Манн. – Боюсь, что не улавливаю связи.
– Я сейчас все расскажу. И вы поймете. Я только поменяю стул, хорошо? На этом невозможно сидеть, я его утром сломал – так получилось, швырнул о стену…
– Да, – сказал Манн, – я понимаю.
Он смотрел на разложенные в камине дрова – больше смотреть было не на что, разве что на длинную извилистую щель в потолке – и думал о том, что, скорее всего, зря согласился прийти к этому человеку, нужно было пригласить его в офис, там разговор наверняка пошел бы иначе.
За спиной послышался грохот – упал то ли стул, то ли иной довольно тяжелый предмет, но, во всяком случае, не сам художник, – а затем в поле зрения возник Ритвелд с маленькой табуреточкой в руке. Аккуратно, будто антикварную вещь, поставив табуретку перед креслом и заслонив камин, в котором так приятно пылали зажженные воображением Манна дрова, Ритвелд уселся, вытянув ноги и таким образом сократив до нуля свободу движений детектива – тот мог теперь лишь подогнуть ноги под себя; Манн хотел было сказать, что не может думать, сидя неподвижно, но решил промолчать – в конце концов, он здесь в гостях, и если хозяин устанавливает свои правила игры… Действия человека определяются его характером, верно? Потом можно будет подумать, о каких чертах характера говорит желание максимально ограничить гостю поле зрения и даже возможность движений. Да и о характере ли? Может, о том, что в комнате находится что-то, на что детектив, пусть даже приглашенный самим хозяином, не должен обратить внимания?