Удар иглы
Шрифт:
– Да, за нами идут, – подтвердил наши опасения Мако.
– Кто? – спросил я.
– Это земли племен вагайя.
– Они опасны?
– Все опасно в сельве для белого человека. И вагайи могут быть опасными.
– Опаснее, чем бунт на корабле? – усмехнулся Адепт.
– Не все ли равно белому человеку, как умереть? – пожал плечами Мако. – Пасть от выстрела или быть зажаренным и съеденным вагайя.
С этим трудно было согласиться. Результат, конечно, одинаков, но во втором случае процесс гораздо более мучительный.
– Они не всегда едят людей… – Мако помолчал, продолжая идти вперед, потом дополнил:
–
– Ты же наверняка не веришь в нашего Бога, – сказал Генри.
– Зато вы верите…
С того момента прошло больше недели, но вагайи никак не проявляли себя.
Я держал на коленях заряженное ружье. Встряхнул головой, прогоняя сон, ударил себя с размаху ладонью по щеке, убив дюжину мушек. Немного помогло, но вскоре сон вновь попытался овладеть мной. Наконец мне удалось отогнать его и прийти в себя. Через час надо будить Генри, он должен сменить меня на посту.
По моей спине пробежал озноб. Я обернулся, и желудок подскочил, как мне показалось, к самому горлу, когда я увидел то, что скрывалось в чаще позади меня. Темень сельвы была усеяна, как небо звездами, блеклыми переливающимися огоньками. Они не казались красивыми и привлекательными. Такое лучше не видеть нигде. Мало что на земле могло бы показаться более отвратительным и чуждым человеку, чем энергия, исходящая от этих огоньков. Они завораживали и были способны высосать у слабого духом все силы. Конечно, они не могли причинить вред тому, кто выиграл поединок с черным богом Торком. Но все равно по моей спине будто поползли липкие, холодные и скользкие пальцы.
Огоньки эти были глазами гигантских змей – анаконд. Рядом с лагерем раскинулись душные, кишащие невиданными гадами болота. Их королевами и были анаконды. На этих громадных пресмыкающихся будто лежит печать иных реальностей, они случайные гости в нашем мире. Индейцы боятся их больше всего на свете и приписывают этим богопротивным созданиям магические свойства, для чего, возможно, имеют все основания.
Я стойко дотянул свою часть ночного караула и растолкал Генри. Тот жалобно простонал:
– Лучше сразу убей меня, жестокий инквизитор, чем предавать бесконечным пыткам.
– Потом отоспишься.
– В могиле? Ох, как тяжело! – Он присел к костру.
– Не засни.
– Никогда! – Генри так сладко зевнул, что меня одолели сомнения в его искренности, и я счел необходимым посидеть с ним несколько минут, пока он окончательно не очнется.
Поход по сельве, жуткий климат, нервное напряжение – все это порядком измотало нас. Если вагайи чувствуют себя здесь так же, как я сейчас, зачем им вообще приходить на этот свет? Впрочем, сельва – их дом, возможно, у них совсем иное мнение о прелестях местного климата? Лето в Париже показалось бы им лютым морозом, похлеще русской зимы.
С этой мыслью я и провалился в глубокий сон. Всю ночь меня мучили дурацкие сны, содержание которых я вряд ли вспомню. Помню лишь черное небо в крупных алмазных и рубиновых звездах под ногами и голубую чашу над головой. Я почему-то четко осознавал, что голубая чаша – это моя родная и вместе с тем какая-то иная планета. И я что-то должен решить. От этого решения зависит очень многое. Потом я лечу в самый центр расколовшегося на части и вращающегося
– Пора в дорогу, мой друг! – расталкивал меня Адепт.
– Все дороги ведут в Рим.
– Наша ведет в Абраккар. Я уверен в этом.
– А я – нет! – нахмурившись, произнес я. – Надоело!
– Останешься здесь?
– Хотелось бы. Устал… Хорошо, в дорогу.
Я перекрестил себя и наступил на горло своему раздражению. Сегодня я чувствовал себя гораздо хуже, чем вчера. Сколько еще мы сможем идти вперед? Сколько еще нас будут терпеть вагайя, ни на миг не выпускающие нас из поля зрения? Вот и сейчас они схоронились где-то за листьями и настороженно разглядывают нас. А мы даже не видим их. Один раз мне удалось проникнуть мыслью в убогое сознание одного из них, и я почувствовал страх, ожидание и любопытство. И еще побуждения охотника, который идет за дичью. Адепт тоже пытался разобраться своими способами в этой ситуации.
– Идет борьба, – заключил он. – Она вне нас. И даже вне сил Хранителя. Вокруг нас странные эфирные возмущения, готовые перерасти в бурю.
– Что это значит?
– Не знаю. Знаю лишь, что от этого зависит наша жизнь.
– Сколько нам осталось до цели?
– Пока есть силы – надо идти. Может, мы и дойдем.
Да, идти! Идти, пока не кончатся припасы, порох. Пока мы не свалимся замертво, и нас не проглотят эти вонючие болота, и наши тела не обовьют кольца анаконд. Идти, и все! Вперед! Под ногами хлюпает вода, рука устала рубить. Раз – вместе с веткой разрублено тело змеи, едва не ужалившей Адепта. Два – пополам развалилась огромная ядовитая лягушка… Я проделывал все это автоматически, не задумываясь. В сельве у человека нет времени на раздумья. Его спасает не изысканный ум, а быстрая реакция. Опять змея – не наступить бы. Хлюп – вода под ногами. Взмах руки – лиана перерублена. Вперед…
Сельва. Взметнувшиеся ввысь стволы деревьев с разветвленными корнями-подпорками, в которых живет всякая живность. Кора этих деревьев белая и гладкая на ощупь. Отяжелевшие ветви с зелеными бородами мхов и лиан, вьющихся побегов и самых разных растений образовывают свод, через который с трудом проникает свет, – жизнь на дне сельвы проходит в полутьме. Огнями вспыхивают орхидеи и огромные яркие цветы, которые не смог бы себе представить ни один цветовод-голландец.
Пальмы, кусты, бамбук, изредка попадались рухнувшие покрытые плесенью стволы деревьев. Иногда сельва расступалась, и глазу открывались обширные прогалины, залитые солнцем. Но там не было пути. Эти пространства, пожалуй, самое страшное из всего, что здесь есть, – болота с анакондами и лягушками, яд которых может убить человека моментально.
Сельва – многоэтажный дом: внизу живут причудливые крысы, дикие свиньи, выше – свирепые кошки, обезьяны. Птицы с ярким оперением, иные из них величиной всего с полпальца, у других же только клюв был длиной больше метра.
Мы шли и шли вперед. Монотонно. Привычно. Не думая ни о чем.
На эту мрачную проплешину мы вышли в конце дня. – Странноватое место – черная рыхлая земля, даже не влажная и жирная, а какая-то вязкая, и ни одного зеленого ростка, что совершенно невероятно в сельве. И еще – ощущение, будто стоишь на горячей плите. Хотя температура воздуха и поверхности земли здесь была такая же, как и в любом другом месте. Этот жар имел какую-то иную природу.