Удар мечом (с иллюстрациями)
Шрифт:
— Мое, — отрезала Ива. — Не галасуйте, не допоможе.
Молодица еще долго ворчала, поминая городских девок, у которых ни стыда, ни совести.
На стеклах налипли причудливые наросты инея. Ива сложила губы трубочкой, подышала на изморозь. Оттаяло маленькое окошечко. Толстенький с портфелем вертелся поодаль от машины. «Поихалы», — наконец облегченно сказала кондукторша; автобус недолго порычал дымом, покатился по скользкой зимней дороге.
Примерно через час референту Сороке докладывали, что девушка, приметы которой он указал, отправилась рейсовым автобусом № 17, оделась в дорогу броско, вела себя как избалованная городская паненка. «Это на нее похоже», — пробормотал Сорока. Он еще несколько дней назад отправил через курьеров необходимые распоряжения и теперь стал дожидаться новых вестей. У него появились
Из следующего донесения Сорока узнал, что Ива Менжерес не совсем благополучно прибыла в райцентр неподалеку от Зеленого Гая. Сообщал один из местных жителей, состоявший в легальной сети — на большее, кроме эпизодических заданий, он не был способен в силу преклонного возраста и глубоко укоренившегося страха перед провалом. Так вот этот дидок, занимавший должность ночного сторожа склада райпотребсоюза, вышел на автобусную остановку, чтобы зафиксировать прибытие девушки с приметами, указанными в грепсе.
Однако автобус в тот день так и не пришел. Чуть позже дидок узнал, что на одной из промежуточных остановок машина забарахлила, ее пытались отремонтировать. Потом злой шофер сказал, что потек радиатор — это надолго, придется ему замерзать здесь до прибытия автомастерской, а пассажирам — добираться самостоятельно. Девушка в полушубке, платке из козьего пуха и сапожках была все время в автобусе, она очень ругалась, потому что у нее каникулы и времени совсем немного, каждый день дорог. Потом ей повезло: согласился подвезти шофер проходящего такси, притормозивший, чтобы узнать, что случилось с автобусом. Другие пассажиры тоже добрались на попутных. Информатор вчера встретил эту девушку в райпотребсоюзовской чайной — она зашла пообедать. Одета все так же: новая короткая шубка из дубленой кожи, отороченной мехом, синие брюки, сапожки, белый платок. Она разговаривала с официанткой, спрашивала, у кого может остановиться на несколько дней, потому что Дом колхозника переполнен да и вообще такое жилье не для нее. Официантка отправила ее к своей сестре, продавщице раймага Наталке Стоян. Наталка потом рассказывала соседкам, какая красивая городская дивчина у нее квартирует. Заплатила за неделю вперед и попросила помочь отыскать родственников Менжереса, того, что был профессором в городе еще до войны. Все знают: в двадцатых годах здесь жил один Менжерес, директор гимназии, но потом куда-то выехал. Был ли он родственником городского профессора — неизвестно. А куда он перебрался, может быть, знает его наймычка Гафийка.
Из этого сообщения Сорока уяснил, что Менжерес удалось найти пристанище в райцентре и она приступила к работе, использовав в качестве прикрытия историю с поисками родственников. Он отметил, что девушка действует не то чтобы смело, а нахально, будто нарочно заботится о том, чтобы каждый ее шаг стал известен окружающим. Так они и задумывали эту акцию: у Ивы добрые документы, ей нечего прятаться, скрывать легальную цель приезда.
Прошло несколько дней, и Сорока получил новое донесение. Ива нашла Гафийку, ныне Гафию Степановну. Та ей рассказала, что Менжерес, у которого она служила, выехал в тридцать шестом году во Львов. У Панаса действительно был родственник в городе, кажется, родной или двоюродный брат, но он не любил о нем говорить — братья были в ссоре. Ива Менжерес по вечерам ходит в районный Дом культуры на танцы и в кино, завела много знакомых среди местных студентов, приехавших к родным на каникулы.
Еще через парочку дней отозвалась бабка Кылы-на из Зеленого Гая, оказывавшая услуги еще Стасю Стафийчуку, в банде которого находился ее сын. Правда, в последний год бабуся запросилась на покой, но люди Сороки ее так пугнули, что старая карга вновь обрела былую прыть. Кылына была неграмотной, и ей пришлось добираться до райцентра, чтобы рассказать деду из райпотребсоюза последние новости, а тот уже отправил грепс. По ее словам, в Зеленом Гае появилась городская девушка, на стыд людям натянувшая на себя мужские штаны. «А хустына у той дивчины добра, из настоящего козьего пуха, теперь таких и за золотые горы не купишь. У дивчины имя Ива, а призвыще Менжерес».
Баба Кылына просила в заключение отблагодарить ее усердие малой толикой грошей — решила купить корову.
«И вот с такими людьми мы думаем победить? — горестно размышлял Сорока, прочитав донесение, писанное ночным сторожем. — Самых преданных выбили, разумные разбежались на все четыре, остались такие, как самогонщица Кылына да райпотребсоюзовский дед — тот был осведомителем еще у польской дефензивы, платили ему в злотых за то, что выдавал украинцев, потом продал немцам партизана и получил в награду старую клячу, — боится, как бы все это не выплыло наружу, не стало известно людям.
Впрочем, кто думает о победе? Продержаться бы еще немного, пока американцы не обрушатся на Советы, у них атомная бомба, они сотрут с земли весь этот народ, которому и дела нет до будущей великой державы». В последние дни Сороку все чаще и чаще охватывало тупое отчаяние, к сердцу подступала темная ненависть к людям: ходят по земле, работают, детей рожают, какое-то соревнование выдумали, плюют на всего его, сорочьи, призывы к борьбе. Один из его коллег по работе в институте, которому Сорока в доверительной беседе полунамеками изложил свои представления о счастье украинского народа, едко ответил: «Есть, к сожалению, люди, ослепшие много лет назад — задурманили им головы националистической отравой, — и не видят они, что пришла на украинскую землю новая жизнь, растет национальная держава, в труде куется счастье». Сорока тогда виновато моргал глазами, втягивал голову в плечи, бормотал: «Я и сам то бачу…» — «Ни черта вы не видите, — обозлился коллега. — Примите мой совет — приглядитесь к событиям, может, хоть что-нибудь поймете. А нет, пеняйте на себя. Народ не любит, когда у него на дороге становятся».
И сказал это не какой-нибудь там молодык из комсомола, а уважаемый преподаватель института, всю жизнь посвятивший изучению украинских народных песен. Еще три года назад Сорока приказал бы своим «боевикам» — и прощай шановный профессор, а квартиру его с редкими записями этих самых песен — в дым бы, чтоб другим неповадно было принюхиваться к восточным ветрам. Сейчас же приходится терпеть, делать зарубки в памяти — придет время, посчитаемся.
Только придет ли такое время?
Офелия выходит на след
— Видите, как хорошо иметь распространенную фамилию! — Ива Менжерес была в прекрасном настроении. Поездка в Зеленый Гай, несомненно, пошла ей на пользу. На щеках заиграл свежий румянец, зимний ветер коричнево прижег отбеленную кремами кожу.
Она докладывала Сороке о поездке в иронических тонах:
— Я стала совсем селяночкой — научилась коров доить и в печи обед варить. Собиралась даже замуж выйти, сватался там один хлопчина-механизатор. Ты, говорит, песни поешь гарно, станешь у нас самодеятельностью руководить вместо Леся Гнатюка, нашего дорого товарища-друга, убитого проклятыми бандерами…
— Но-но! — Сорока поджал губы, укоризненно погрозил пальцем.
— Так это же не я, это он говорит… — постреляла глазками Ива. — В нашем крае Менжересов — через пять хат шестая. И в Зеленом Гае живут три или четыре под такой фамилией, со всеми познакомилась, а с одним даже породичалась: его дедушка к моей бабушке в садок шастал…
— Перестаньте, Ива, переходите к делу. Что у вас за дружба получилась с Нечаем?
— За что люблю вас, друже референт, так это за откровенность! Ну где бы мне догадаться, что вы следили, а так нате вам — сами выложили! Вам бы батярусами [39] командовать! — Ива не выбирала выражений.
39
Батярус — босяк.