Удар милосердия
Шрифт:
– Не стоит так осуждать историков. Они по большей части – политики, либо слуги политиков. И врут они, как ты выражаешься, как правило, не из любви к искусству, а ради достижения тех или иных целей. Называют же люди, и поумнее твоего магистра, Иосифа Флавия «христианским Тацитом», хотя был он, страшно сказать, фарисеем – что ж они, сочинений его не читали?
– Я не совсем понимаю, о чем ты…
– Да все о том же… В Карнионе считают, что истинная история не записывается. Она передается изустно.
– За Южным мысом я встречал людей, которые придерживаются того же мнения.
– Вот видишь… Но мы отвлеклись от основного предмета нашего исследования. А он, если вдуматься, чудовищен. Уважаемый юрист, наставник юношества, служитель церкви и советник принца императорского дома замешан в самых гнусных преступлениях , какие можно представить – и прямых доказательств
– А кстати, где можно увидеть этого доктора Лозоика кроме как на кафедре?
– Раздумываешь, как к нему подобраться? Не советую. Если он таков, каким я его считаю, человека, наделенного Даром, он мигом раскусит. Даже я не рискую с ним знакомиться. И у него весьма ограниченный круг общения. Ученики, коллеги… и братья Трибунала, куда он наведывается сообразно своим обязанностям. А от Дома Трибунала – только площадь перейти – Новый Дворец… где большую часть времени проживает принц Раднор. А в Новый Дворец не обязательно входить через парадные ворота…
– Понятно.
– Но в последние две недели доктор Поссар университетского квартала не покидал. Некогда было.
– Две недели? Ах, да…в день святого Луки начинаются занятия…
– Да. В день святого Луки. А завтра – день Всех Святых. В канун которого, как полагают в Тримейне, нечисти дано разрешение свободно бродить по земле. Но при императорском дворе, разумеется, не разделяют диких суеверий простонародья. Нынче вечером будет прием при дворе. Никаких бурных празднеств – все очень куртуазно: стихи, музыка, танцы… Ряженые… – Лабрайд вздохнул. – Если бы они только понимали, с какими силами заигрывают… впрочем, возможно, нашелся тот, кто понимает… И мы на все это посмотрим.
– Ты только что сказал, что не рискуешь…
– А я не уверен, что он будет там или хотя бы поблизости. И в любом случае – наши герои слишком долго отсиживаются за стенами Старого Дворца. Пора им выйти в свет. А мы с тобой их подстрахуем. И не переживай, что снова придется выдавать себя за слугу. По крайней мере, не нужно будет рядиться пастушком…
Последнее слово осталось за Лабрайдом. Как всегда.
Джаред добрался до Тримейна быстрее, чем ожидал. Чалый, без затей названный Табибом [14] , был крепок и послушен. Помогла и погода, на редкость ясная и сухая для середины осени. О том, что он сам торопился оказаться подальше от Эрда, Джаред себе не напоминал.
14
Лекарь (арабск.)
Но оказалось, что за немногие недели Эрденон стал его сердцу милее, чем Тримейн. Не только потому, что там жила женщина, которую он старался забыть. Он вдруг ощутил, какой это чужой город – Тримейн. И злой. Предположим, Эрденон тоже не райская лужайка. Но: в Эрденоне пороли проштрафившихся торговцев. В Тримейне публично пытали еретиков и изменников короне. В Эрденоне преступников вешали. В Тримейне их четвертовали, колесовали, бросали в котлы с кипящим маслом, жгли. Но простое сожжение было редкостью, этакую милость надо было заслужить. За два дня в Тримейне, после возвращения Джареда, было две казни. Убийцу, зарубившего соседскую семью – определенно было доказано, что душой его овладел дьявол – привязали у столбу и обвязали соломенными жгутами, вымоченными в сере, каковые и подожгли. Он умирал больше часа. На другой день казнили вожаков секты бегинов. Один из них умер во время длительного процесса, и все это время братья Святого Трибунала педантично выдерживали труп в винном уксусе, дабы сжечь его на одном костре с живыми… И все это происходило неподалеку от Нового Дворца, под сенью коего процветали рыцарские доблести и куртуазные развлечения. И куда сейчас направлялся Лабрайд со свитою.
На Джареда Новый Дворец не произвел столь сокрушительного впечатления, какое обычно оказывал на провинциалов. В государствах за Южным мысом он всякое повидал, и дворец эмира Зохаля (туда Джаред попал однажды вместе с Тахиром ибн Саидом, когда «дервишей сна» пригласили на диспут с факихами Арслана) казалось ему, роскошью превосходил любимую резиденцию Яна-Ульриха. Правда, в силу известных ограничений, в жилище правоверного владыки не было никаких изображений живых существ. А Новый Дворец мог похвалиться и яркими росписями, и чудесными шпалерами, на которых гуляли в садах дамы и кавалеры, сражались рыцари, девы плели венки, охотники поражали оленей. Лабрайд также рассказывал о коллекции античных статуй, которую собирал император. Но Джаред, естественно, ее не увидел, как не увидел ни зверинца, ни зимнего сада. Ему не полагалось. Он всего лишь принадлежал к свите человека знатного, но к двору не близкого. Роль, уже знакомая по Эрденону, поэтому Джаред ждал чего-то похожего, но с большим размахом. Напрасно. Надо было прислушиваться к Лабрайду. Гостей было меньше, чем на новогоднем празднике в Эрденоне. И насчет пастушков Лабрайд не язвил. Нынешнее празднество, как предполагалось, устраивалось в «пастушеском духе», и те, кто хотел в нем участвовать, должны были украсить себя, согласно повелению императора, венками, посохами и плащами на пастушеский манер. Избавлены от этого были лишь люди старшего возраста, и Лабрайд воспользовался этой привилегией.
Прием устраивался в Малом мозаичном зале, с которым соединялись палаты, в каждой из которых был накрыт стол. Но, в отличие от Эрденона, здесь развлечения предшествовали угощению. Гости располагались в креслах вдоль стен. Слуг же отправили на хоры к музыкантам, откуда они могли видеть своих господ, и по их знаку. прибежать в случае необходимости. Так что Джаред снова оказался зрителем, на сей раз – на балконе. Оттуда он впервые узрел императорскую фамилию, знатнейших из дворян, прекраснейших из дам – и пресловутую Бесс. Впрочем, Лабрайд, рассказывая о ней, всегда называл ее полным именем.
Бессейра Джареду сразу понравилась. Отчасти потому, что ничем не напоминала Дагмар, о которой он старался не думать. Но это была симпатия, какую испытывают не к женщине, а, скорее, к ребенку. В ней и впрямь было нечто детское – тонкая шея, худые плечи, светло-лиловое придворное платье, изрядно оголявшее их, соблазнительности ее облику не добавляло. Но из-за этой детскости она, наверное, была единственной, на ком псевдо-пастушеский венок и плащ не выглядели нелепо. Остальные, кажется, нелепыми свои наряды не считали, или не замечали их странности. Особенно император. Сам он себя к старикам не причислял. Пастушеский плащ красовался поверх моднейшего одеяния ми-парти, светло-оранжевого с белым, голову венчал венок из роз – геральдического цветка Тримейна и империи, позолоченный посох обвивала розовая лента с девизом «Иная – никогда!» Сие относилось, конечно, к госпоже Эльфледе. Названная дама, так же облаченная в двухцветное платье, сине-зеленое, поместилась рядом с Бессейрой. Яна-Ульриха окружали сын и племянник, и, с точки зрения собравшихся, принц Норберт в своем темно-гранатовом сюрко, не знавший куда деть посох, по всем статьям уступал облаченному в золотую парчу кузену, с залихватски сдвинутым на ухо венком.
Игралась пастораль. Пейзанин и пейзанка вышли на середину зала со своими барашками. Барашки, правда, были деревянные, обтянутые овчиной. Природе не прикажешь, а живые запросто могли бы сорвать представление, да и пола, выложенного венецианскими мастерами, было жалко. И над барашками запели о радостях простой жизни, о ключевой воде, что утоляет жажду лучше всяких вин, о черном хлебе, яблоках и орехах, что ждут к обеду. Имели место также спокойный сон в мирной хижине, не омрачаемой заботами, и пляски на лугу. Пели, в общем, не плохо, это Джаред вынужден был признать, как бы ни ценил он «Детей вдовы». Иначе бы эти комедианты ко двору не попали. Пастушку изображал мальчик с голосом высоким, чистым, еще не знавшим ломки, сладостным, как мед. И музыканты были под стать актерам. Ни одного звука, который резал бы слух, никаких рожков, никаких барабанов, никаких, прости Господи, волынок. Арфы, виолы, лютни, портатив, карийон. Нежность неизъяснимая. Дуэт незаметным для Джареда образом перешел в трио, плавное течение не нарушил даже звонкий смех госпожи Эльфледы (Бесс шепнула ей, что ожидала, будто комедианты, раз им вручили посохи, будут на этих посохах драться, как это делают пастухи в ее родных краях. Большинство зрителей этих слов не услышали, но Ян-Ульрих задумчиво сказал принцам, что неплохо бы по весне устроить турнир в пастушеском стиле…)
Комедиантов сменил придворный поэт, мэтр Ойгель – мужчина с острым носом, острым подбородком и острым взглядом. Поэма, которую он читал, лишена была всякой остроты. В самых певучих и томных строфах описывалась верная любовь пастушка Януса к пастушке Леде. Общество оценило прозрачность аллегории, и Ойгель был одарен перстнем с собственной руки его величества. Затем музы смогли передохнуть, а общество отправилось ужинать – не за общим столом, а, как было помянуто, в несколько отдельных палат, куда гости приглашались в соответствии со знатностью и придворным знанием. Музыкантам, правда, в отличие от актеров, отдыхать не приходилось – Ян-Ульрих любил за столом слушать музыку.