Ударивший в колокол
Шрифт:
— Мне кажется, — сказал Ник неуверенно, — что это Баратынский.
— Ты чувствуешь, что мимо нас проходит слава России!
— Мне жаль…
— Чего? — удивился Саша.
— Я мог бы захватить свою тетрадь со стихами. Я бы передал их ему…
Саша промолчал. При всей привязанности к Нику он счел его намерение кощунством.
В том же году Саша и Ник дали свою знаменитую клятву на Воробьевых горах. В свете заходящего солнца, стоя в вышине над Москвой, мальчики поклялись посвятить свою жизнь борьбе за свободу. Эта клятва была чем-то несравненно большим, чем ребячьим взволнованным криком, чем мальчишеским восторженным порывом…
У Никитских ворот
Семнадцати лет Герцен — своекоштный студент физико-математического факультета Московского университета. Какая сила заставила его предпочесть естественные науки гуманитарным? Этой страстью его заразил двоюродный брат, ученый. Герцен никогда впоследствии не жалел об этом. От точных наук в немалой степени зависит зарождение его интересов к материалистической философии. И они же, несомненно, плодотворно повлияли на самый стиль его, точный и конкретный. «В математике, — говаривал Герцен, — мудрено отделываться кудрявыми фразами, алгебра неумолима».
В университете вокруг Герцена быстро сбилась компания. Он стал солнцем этого кружка, не прилагая к тому никаких усилий. Возле него сгруппировались астроном Савич, историки Сазонов и Пассек, филологи Сатин, Разнорядов, Аяин, примкнул и медик Кетчер. И конечно, Ник Огарев. Герцен поражал товарищей кипением ума, мгновенностью и меткостью реакций. И это отнюдь не в ущерб значительности суждений. Да, это был ослепительный, никогда не меркнувший огонь интеллекта.
С Герценом было интересно. Общительный по природе, он сразу располагал людей к себе широтой и приветливостью нрава. Но и спорщик отчаянный. Состояние спора он вообще считал естественным.
— Ненавижу покорность в друзьях, — заявлял он, напоминая при этом, что слово «полемика» происходит от греческого слова polemos, что означает «война».
Но спорщик он был не во что бы то ни стало, не из любви к искусству, как, скажем, славянофил Хомяков, не для тренировки ума, а только в защиту того, что он считал истиной.
И в то же время в этом человеке изощренного ума и образованности, до того обширной, что она дала повод писателю Гончарову сказать о зрелом Герцене, что образованность его «достигает степени ученого», — в то же время, по словам Кавелина, в натуре Герцена были некоторые «наивность и ребячество», которые делали его еще более обаятельным.
По-видимому, Кавелин имеет в виду непосредственность, открытость характера Герцена. Сам-то Константин Дмитриевич был человек расчетливый, осторожный, предусмотрительный, и душевная распахнутость Герцена не могла не поражать и даже восхищать его, может быть и против воли.
Собирались обычно у Огарева в его огромной квартире, совершенно пустой, благо отец, Платон Богданович, проживал почти безвыездно в своем пензенском имении Старое Акшено. Нe обходилось без жженки. Великий мастер возжигания пунша был Коля Кетчер. Пока он священнодействовал над чашей, наполняя ее крепким араком, чаем, лимонами и сахаром, и пробки, по выражению Герцена, любившего иногда щегольнуть математическим термином, летели параболами, а Кетчер при этом что-то благоговейно шептал и дремучие брови его двигались как отдельные от него существа, во всех углах комнаты шумели споры.
Розовощекий, похожий на девушку Сатин, уже возбужденный пуншем, втолковывает Вадиму Пассеку,
— Наш театр велик Мочаловым, — говорит, не слушая его, Сатин. — У него душа, а у вашего столичного Каратыгина все ходульно, все подделка, все холодно, как сад! Петербург.
Огарев поднял бокал и в своей тихой меланхолической манере провозгласил тост:
— Да здравствует заходящее солнце на Воробьевых горах!
Герцен подхватил:
— …которое было восходящим солнцем нашей жизни! Он поднял бокал, но, увидев, что это херес, отставил.
От хереса у него неотвратимо двусторонняя мигрень. Зачерпнул из чаши пунша, сказав:
— Благородное шампанское не оставляет горьких упреков на утро.
Валерий Разнорядов, щекастенький верткий словесник, недавно введенный в эту компанию неразборчивым в людях Сазоновым, торжественно открыл большую бонбоньерку с шоколадными конфетами. Он принес ее, прослышав, что Герцен — сластена.
Огарев долго крепился, наблюдая, с какой песьей умиленностью Разнорядов заглядывает в глаза Герцену. Потом взял Герцена под руку, чтобы отвести для конфиденциального сообщения. Но тот отмахнулся.
— Фамилия у вас занятная, — сказал Герцен, закладывая в рот конфету и с интересом вглядываясь в Разнорядова.
— Я, изволите видеть, из семинаристов. А там, знаете, подчас давали воспитанникам чудацкие фамилии.
— Да, но больше мифологические или античные, иногда библейские. Откуда все эти Беневоленские, Копернаумовы, Амфитеатровы? Забавлялись святые отцы в часы благочестивого безделья. А впрочем, образование давали основательное по части мертвых языков и русской стилистики. Но что разительнее всего — именно из этих рассадников благомыслия и верноподданничества выходили самые ярые отрицатели самодержавия и самые неистовые атеисты.
— Ох, как это верно! — воскликнул Разнорядов, с восхищением глядя на Герцена. И тут же вставил ласково: — А кто именно? Кого имеете в виду?
— Простите, — сказал Огарев, настойчиво оттягивая Герцена. — J'ai a te dire une nouvelle tres importante [2] .
Отведя Герцена, он прошептал:
— Ты с ума сошел, братец! Как можно так откровенно с первым встречным!
— Ты что-нибудь слышал про него? — спросил Герцен смущенно.
— Прямо нет. Но я наблюдал этого типа в кружке Белинского, куда он проник бог знает как. А вторично — на большом приеме у Уварова. У Белинского он не прочь поблистать либерализмом…
2
Мне нужно сказать тебе чрезвычайно важную вещь (фр.).
— Я тоже заметил, что он любит нравиться. Страстишка, в сущности, невинная.
— Не в этом дело. А в гостиной Уварова, там другой расклад, чиновный, там Разнорядов с такой же легкостью пускал в ход свои казенные свистелки.
— Это другое дело. Это уже попахивает определенной специальностью. В чем ты прав, Ник, это в том, что в нашу компанию стали затесываться случайные люди. А все Сазонов. Кто, например, этот жирный малый, который разглагольствует с Кетчером?
— Я не знаю его фамилию, только кличку. Его прозвали Аяин.