Удивление перед жизнью. Воспоминания
Шрифт:
– Это мои книги. Чужих книг я в доме не держу.
Странно… Но, как любит говорить в подобных случаях Людмила Яковлевна Штейн-Путиевская, ничего, как-нибудь перемучаемся.
Книг много и на самых разных языках. Еще раз убеждаемся на глаз: очень известный писатель.
У Катаева, такого интересного собеседника и полемиста, фразы не лезут из горла. Сидим тупо, напряженно, надсадно.
– Хотите посмотреть мой новый бильярд? – предлагает хозяин.
Ради Бога! Что-нибудь! Бильярд, кухню, попугая, золотистых рыбок, черта в банке, только чем-нибудь
Бильярд стоит в отдельной комнате. Новый, сверкающий и еще более загадочный оттого, что весь с головы до ног обернут целлофаном. Шторки на окнах задернуты, а за окном золотой солнечный день. В комнате же полумрак.
– Его подарили мне в день рождения, – объясняет хозяин.
– Простите, – очень галантно спрашивает Катаев, – а зачем бильярдный стол в целлофане?
– Чтоб сукно не пылилось.
– А почему задернуты шторы? – вякаю я.
– Сукно может выгореть.
Стоим молча. То ли у бильярдного стола, то ли у свежей могильной плиты.
В углу деревянный иконостас – щит, от пола до потолка оклеенный обложками книг знаменитого писателя Икс. Еще два-три его портрета на стенах. Еще одна пишущая машинка на маленьком столике в стороне.
Возвращаемся в кабинет. Садимся на прежние места.
Подали напитки. Налили. Выпили за хозяина.
– Я вам подарю на память свои книги. – Он наклонился и, как фокусник, достал, откуда-то из-под стола стопку небольших книжек в мягких обложках.
Подарок недорогой и указывающий на широкую популярность автора. В мягких обложках книги издаются большим тиражом, это указывает на популярность и материальное преуспеяние. Большой тираж – платят много.
Известный писатель Икс достал ручку и на всех книгах расписался. Мы раскланялись и вернулись в прихожую, оделись.
– Скажите, пожалуйста, – спрашивает Фрида Анатольевна, – вы не знаете, где живет господин Сэлинджер?
У нас был проект встретиться с этим писателем, только что прославившимся у нас своей прекрасной книгой «Над пропастью во ржи».
Лицо господина Икс делается прямо-таки злым и саркастическим.
– Не знаю и знать не желаю. – И добавил: – Если бы Сэлинджер поселился поблизости, я бы сразу переехал в другое место.
…Уф, скорее на воздух! Прощаемся и уходим.
Во дворе волшебно. В глаза ударил огромный куст, осыпанный ярко-красными ягодами, нежная голубизна неба, холмистые зеленые дали. Мы молча сели в машину и молча двинулись в обратный путь. Достигнув вершины очередного холма, Катаев вдруг резко сказал, почти крикнул:
– Стоп!
Машина вцепилась зубами в землю и застыла. Валентин Петрович распахнул дверцу, порывисто выбрался из машины, держа в руках три дарованных томика, и, подойдя к краю вершины, с размаху швырнул книги в воздух. Они рассыпались веером, описали дугу и исчезли где-то внизу. Катаев снова сел в машину, и мы по-прежнему молча тронулись дальше. Я понимал чувства Катаева, но не до конца.
– Зачем это вы, Валентин Петрович?
– А что он мне, как институтке, сверху свою поганую фамилию написал!
Ага, вот в чем дело!
Я свои книги не выбросил, а подарил в Москве другу, знающему английский язык. Это были славные книги, они могли доставить моему другу удовольствие или хотя бы практику в языке.
Поднимаемся на третий этаж. Снова идем вдоль коридора. Как и во всякой больнице, то тут, то там в кажущемся беспорядке лежит медицинский инвентарь. Двери налево и направо. Заглядываю на ходу в те, которые приоткрыты. Небольшие комнатки – видимо, каждая на одного больного.
Коридор кончается, и мы упираемся в дверь, как раз в ту, которая нам требуется. Тихо, почтительно входим. Комната точно такая же, как другие. Высокая хирургическая кровать, и на ней под белой простыней дряхлый, иссохший мужчина. Волосы белые, легкие, пушистые, негустые. Кожа на лице и руках рыбья – тонкая и прозрачная. Глаза глубоко запавшие и от этого кажутся черными. Нос орлиный, неестественно заостренный от худобы. Библейский старец, праотец.
Располагаемся вокруг кровати. Катаев и Фрида Анатольевна – по правую его руку, я – по левую, в ногах – Таня. Невдалеке маленький столик, за которым молоденькая женщина, как я потом узнал, стенографистка. У изголовья дежурная сестра.
Прямо перед Фростом, перед его глазами, в двух-трех метрах от постели ширма, и на ней висит небольшого формата картина: деревенский домик, амбар, плетень, темно-зеленые кусты, дерево, сине-серое небо в разодранных клочьях облаков. Мало что выражающий пейзаж, во всяком случае для чужого глаза, не «Тайная вечеря», не «Ночной дозор».
Начинается беседа. Первые слова самые стереотипные: как здоровье, как поживаете?
Люди только что приходили в себя от минувшего Карибского кризиса, и, естественно, после известных общих слов разговор перешел на тему, будет ли война. Фрост предполагал, что, возможно, будет. Говорил об этом сурово, трезво, но дважды повторил:
– Только не надо обрывать плоды в садах и отравлять воду в колодцах.
На это его замечание Катаев улыбнулся:
– Если бы все были такие добрые, как вы…
И вдруг с Фростом произошла перемена. Его глаза сверкнули зеленым огнем и швырнули молнию. Я поймал ее и спрятал на память. Голос его сделался жестким, лицо властным.
– Я совсем не добрый, – сказал он.
Я даже не понял этого его ответа, да и всей вспышки. Видимо, ему хотелось сказать, что он тоже боец, и он сразу доказал это своим истинно воинственным видом. А может быть, переводчица перевела ему что-нибудь не совсем точно.