Уэверли, или шестьдесят лет назад
Шрифт:
Пристальный взгляд Эвана, до тех пор непрерывно обращенный на вождя, затуманился слезой.
– А вы, – продолжал председатель, – бедный, невежественный человек, который, следуя идеям, внедренным в вас с детства, дал нам сегодня разительный пример того, как верность, являющаяся нашей обязанностью лишь по отношению к королю и государству, из-за ваших несчастных представлений о кланах перенесена была на честолюбца, превратившего вас в конечном счете в орудие своих преступлений, – вы, если вы решитесь просить о помиловании, я постараюсь его вам выхлопотать. Иначе…
– Не нужно мне вашего помилования, – сказал Эван, – раз вы собираетесь пролить кровь Вих Иан Вора. Я мог бы принять от вас только одну милость: прикажите развязать мне руки и дайте мне мой палаш, да посидите с минутку на своем месте…
– Уведите осужденных, – сказал председатель, – и пусть его кровь падет на его собственную голову.
Почти отупев от переживаний, Уэверли очнулся только тогда, когда людской поток вынес его на улицу. У него оставалось одно желание: еще раз увидеться и поговорить с Фергюсом. Он пошел в замок, где содержался его несчастный друг, но его не впустили.
– Верховный шериф, – сказал ему один унтер-офицер, – приказал коменданту никого не допускать к осужденному, кроме его сестры и духовника.
– А где мисс Мак-Ивор?
Ему дали адрес. Это был дом почтенного католического семейства, жившего под Карлейлом.
Не допущенный в замок и не решаясь лично от себя обратиться ни к верховному шерифу, ни к судьям из-за своего одиозного имени, он прибегнул к адвокату, защищавшему Фергюса. Этот джентльмен сообщил ему, что власти опасались впечатления, которое могли произвести на публику рассказы о последних минутах осужденных, особенно пройдя через уста сторонников претендента, и поэтому решили не пускать в тюрьму никого, кроме тех, кто мог бы сослаться на близкое родство. Однако, желая угодить наследнику Уэверли-Онора, он обещал добиться для него пропуска на следующее утро, прежде чем с Фергюса снимут кандалы, чтобы вести его на казнь.
«Неужели это действительно говорят о Фергюсе Мак-Иворе, – подумал Уэверли, – и это не сон? О Фергюсе, смелом, рыцарственном, великодушном, гордом вожде преданного ему племени? Неужели его, которого я видел впереди всех на охоте и в минуту атаки, его, доблестного, деятельного, молодого, благородного, любимца женщин, воспетого бардами, неужели его заковали в кандалы, как злодея… и повезут на телеге вешать… и умрет он медленной и мучительной смертью от руки презреннейшего из негодяев?.. Поистине, злым был дух, предсказавший такой конец отважному вождю Мак-Иворов!»
Дрожащим голосом просил он адвоката найти какую-нибудь возможность предупредить Фергюса о своем посещении, если только удастся его добиться. Потом он пошел в гостиницу и написал Флоре несколько едва разборчивых строк, предупреждая, что намерен посетить ее вечером. Посланный вернулся с письмом, написанным обычным прекрасным итальянским почерком, почти не утратившим своей твердости даже под бременем невзгод. «Мисс Флора Мак-Ивор, – гласило письмо, – не может отказать самому близкому другу ее любимого брата в дозволении посетить ее даже при настоящих невыразимо тяжелых обстоятельствах».
Когда Эдуард явился к ней в дом, его немедленно приняли. В большой и мрачной комнате, обитой шпалерами, Флора сидела у решетчатого окна и шила из белой фланели что-то напоминавшее одежду. На некотором расстоянии от нее сидела пожилая женщина в монашеском платье, по виду иностранка. Она читала католический молитвенник, но при появлении Уэверли положила его на стол и вышла из комнаты. Флора встала, чтобы приветствовать его, и протянула ему руку, но никто не решался затворить первым. Яркие краски ее лица совершенно поблекли; она сильно похудела; цвет ее кожи напоминал чистейший мрамор и резко отделялся от траурного платья и черных, как смоль, волос. Однако и среди всех этих признаков скорби в ее одежде нельзя было заметить ни малейшей неряшливости или небрежности, даже волосы, лишенные каких либо украшений, были причесаны с обычной заботой и тщательностью. Первые же ее слова были:
– Вы его видели?
– Увы, нет, – отвечал Уэверли, – меня не допустили.
– Это на них похоже. Но нам приходится подчиняться. Как вы думаете, вам удастся добиться пропуска?
– Да… на завтра… – сказал Уэверли, но произнес последние слова так тихо, что его едва можно было расслышать.
– Да… завтра или никогда, – промолвила Флора и, подняв глаза к небу, добавила:
– пока все мы, как я уповаю, не встретимся там. Но я надеюсь, вы еще увидите его в этом мире. Он всегда сердечно любил вас, хотя… но к чему говорить о прошлом?
– Да, к чему! – эхом отозвался Уэверли.
– И даже о будущем, мой славный друг, – сказала Флора, – если речь идет о мирских событиях. Как часто рисовала я себе в воображении вероятность этого ужасного исхода и старалась представить себе, как я переживу свою долю. И все же каким беспомощным оказалось воображение перед невыразимой горечью этого часа!
– Дорогая Флора, если твердость вашего духа…
– В том-то и дело, – ответила она с каким-то диким воодушевлением, – в моем сердце, мистер Уэверли, в моем сердце гнездится вечно бодрствующий демон и шепчет мне… – но было бы безумием прислушиваться к нему – …что твердость духа, которой Флора так гордилась, именно и погубила ее брата!
– Боже мой! Как можете вы высказывать такие ужасные мысли?
– А разве не так? Эта мысль преследует меня, как призрак. Я знаю, что привидений нет, что они плод нашего воображения, но этот призрак не отстает от меня, навязывает свои ужасы моему разуму, шепчет мне, что брат мой, такой же горячий, как и непостоянный, рассеял бы свою энергию на сотню предметов, если бы не я. Но это я, именно я научила его сосредоточить все свои силы на одной-единственной цели и поставить все на одну отчаянную ставку. О, если бы я могла припомнить, чтобы я хоть раз сказала ему: «Поднявший меч от меча да погибнет», или: «Останься дома, побереги себя, вассалов своих и свою жизнь для предприятия, достижимого для человека». О, мистер Уэверли, это я разжигала пламя в его душе, и сестра Фергюса по меньшей мере наполовину виновна в его гибели!
Эдуард старался опровергнуть эту ужасную мысль всеми несвязными доводами, какие приходили ему на ум. Он напомнил ей принципы, в которых они оба были воспитаны и которые оба считали долгом положить в основу своего поведения.
– Не думайте, что я их забыла, – сказала она, с живостью взглянув на него, – я сожалею об этой попытке не потому, чтобы считала ее преступной, – о нет! в этом я совершенно тверда, – а потому, что она была неосуществимой и не могла окончиться иначе.