Уездный город С***
Шрифт:
Титов же, не имевший понятия о своих невероятных знакомствах, после обливаний тщательно побрился, испросив у хозяйки горячей воды, съел миску каши с маслом и ломтём свежего, пышного белого хлеба и понял, что жизнь всё же хороша, невзирая на мелкие неудобства.
– А скажи, касатик, – завела Проклова за чаем, с родительским умилением наблюдая здоровый аппетит постояльца. – Правду бабы говорят, будто ваши, полицейские, вчера русалку за волосы из реки выволокли?
– Глупости, – отмахнулся Натан. – Обыкновенная утопленница. А что, уже болтают?
– Город маленький, – философски пожала плечами женщина. – Да и в «Губернских ведомостях» вон уже написали.
– Вы газеты читаете? – оживился
– Да куда мне, я только по складам и могу. Старая уже, где мне учиться! То молодым нужно, вам ещё жить и жить. Век-то вон нынче какой!
– Какой? – уточнил Титов.
– Какой-какой – просвещённый! – значимо закончила она, поправляя белый платок. – А про русалку – это мне пастух сказал. Тут недалече, на углу с Соборной, всегда газетами торгуют, а он аккурат мимо стадо гонит, слышит, что зазывала кричит.
– А что ещё говорят? – поинтересовался поручик для поддержания беседы и получил в ответ целый воз сплетен разной степени свежести и достоверности – от историй о гулящей агапьевой дочке из тридцать восьмого дома и отелившейся тройней коровы до местных сказок о привидениях в усадьбе на Троицкой и таинственном подземном поселении, что простирается на многие вёрсты не только под самим городом С***, но даже за реку, и дальше к невысоким местным горам, которые вообще суть рассадник всяческой нечисти, и крещёному человеку там делать нечего.
– А про общину на Песчаном острове что-нибудь знаете? – Поручик был весьма удивлён, что горные духи показались Марфе Ивановне более достойными внимания, нежели настоящие язычники. С соседской-то дочкой понятно, окрестности простому человеку всяко интереснее неведомых далей, а вот всеобщее местное безразличие к такой диковинке озадачивало.
– А что с ними? – в свою очередь удивилась хозяйка. – Чудные, конечно, деревяшкам кланяются, да только люди и люди – тихие, смирные, живут своими порядками, зла не чинят. Чай, не зря народ говорит, во всякой избушке свои погремушки. Был у нас тут поп молодой, дурной, всё этим язычникам жизни не давал. Так пришёл старшина их общины, суровый такой старик, сам что твоя деревяшка, при всём честном народе полковша святой воды выпил, крест серебряный в ладонях держал и ко лбу прикладывал. Говорил тогда, мол, вера ваша учит смирению и кротости, учит отцов и бога чтить, так и мы, говорит, отцам нашим и земле нашей кланяемся. Много чего вообще говорил, с попом тем хорошо так, складно собачился, как будто и сам семинарию кончил. А я тебе вот ещё что скажу, касатик: иной некрещёный порой душой больше православный, чем другой, лоб в молитве разбивший.
– Мудрая вы женщина, Марфа Ивановна, – уважительно ответил на это Титов, качнув головой.
Вскоре поручик надел китель, застегнул портупею, распрощался с хозяйкой, вышел на Полевую, на ходу нацепляя фуражку, и свернул к указанному пересечению с Соборной. Департамент находился в другой стороне, но Натан предпочёл заложить крюк и вооружиться печатным словом. По уму стоило бы сходить в ближайшее почтовое отделение и там подписаться на «Губернские ведомости», но где его искать, Титов не знал, спросить же у хозяйки – не догадался.
К зданию Департамента поручик возвращался медленно, почти ощупью, с интересом изучая местную газету. История с обнаруженной утопленницей предсказуемо занимала первую полосу, и автор статьи, не располагая достаточными сведениями о происшествии, от души сдобрил известные ему детали проявлениями собственной богатой
В двадцать третьей комнате Титова встретил отчаянный, даже остервенелый какой-то стрекот пишущей машинки: Элеонора с очень мрачным и неприступным видом восседала за столом и, обложившись бумагами, щёлкала по клавишам с такой силой, словно мечтала вбить их в стол. Никого из знакомых служащих уголовного сыска не было, только единственный мужчина лет тридцати-сорока – видимо, из тех, кто вчера находился в разъездах.
Тонкокостный, светловолосый, в изящных очочках на востром носу, с узким чахоточным лицом и тонкими усиками, он напомнил Титову поэта из современных. Из тех, что в военное время предпочитали сочинять героические поэмы на чьей-нибудь даче и называть это помощью Родине в трудную минуту, уверяя, что на переднем крае от них не будет пользы, а вот так, в тылу, они поднимают народ.
В этих словах имелось немалое зерно истины, и проку на фронте от бойцов, не державших в руках ничего тяжелее ручки, и впрямь было бы немного. Но Натан, будучи человеком военным и, более того, потомственным офицером, к подобному сорту людей испытывал предубеждение. Да ко всему прочему он ещё мог привести пример из широкого круга своих знакомств, в котором личная доблесть прекрасно сочеталась с недюжинным литературным талантом, и потому к незнакомцу отнёсся с насторожённостью и – заранее – неприязнью.
– Доброе утро, Элеонора, – склонил он голову в сторону делопроизводительницы.
Та молча кивнула в ответ, не отрывая взгляда от документов и не вынимая мундштука изо рта.
– Титов, Натан Ильич. С кем имею честь?
– Здравствуйте-здравствуйте, уже наслышан, уже доложили, – разулыбался тот. – Валентинов Антон Денисович, следователь. Стало быть, ещё один ваш подчинённый. Был в отъезде, в Б*** уезде, а потому не имел удовольствия поприветствовать лично, каковое упущение сейчас с радостью исправляю. – Продолжая улыбаться, следователь Валентинов с жаром, обеими руками пожал ладонь поручика. Руки у него оказались длинными, слабыми и холодными, что тоже не добавило приязни. – Смиренно жду вот, пока Элеонора Карловна изволят освободиться, чтобы перепечатать мой отчёт о происшествии. Должен заметить, забавный и поучительный случай…
Рассказывать Валентинов умел: говорил складно, увлекательно, с лёгкой иронией и знанием дела, и через несколько минут Титов смягчился к нему, старательно убеждая себя, что не всем быть бойцами, такие вот лирики тоже необходимы, раз бог их создаёт. К тому же, может, вид этого Антона Денисовича – результат какой-нибудь тяжёлой болезни, перенесённой в детстве или вовсе хронической. Что ж теперь, человек не имеет права считаться хорошим?
Никакой хвори в новом знакомце он, правда, не ощущал, так что совсем убедить себя в симпатичности нового знакомца никак не получалось, Валентинов петроградцу не нравился. Да и поведение Михельсон, которую Титов уже признал разумной и весьма опытной женщиной, не способствовало возникновению приязни: та не вступала в разговор, лишь недовольно кривилась, кидая на Валентинова косые взгляды. Это бросалось в глаза, поскольку Элеонора произвела на Натана впечатление общительной и незлобивой особы, и ему не верилось, что подобное отношение возникло на пустом месте.