Уезжающие и остающиеся (сборник)
Шрифт:
– Да, да…
Не тому, что он говорил. А тому, что мы стоим здесь вместе, за палец держимся.
Ещё бы одну минутку…
Папа вот-вот засигналит мне.
Тут за спиной у меня раздался шум. В нашей семье снова ссорились!
Я оглянулась.
Костя пытался выбраться из машины, мама не пускала его. Он уговаривал её:
– Мне нужно. Мама, правда…
Мама отвечала:
– Что же ты раньше не подумал… Нужно ему… Знал же, что уезжаем!
Папа спорил с ней:
– Ну, если и впрямь
И баб-Аня тоже что-то говорила, тихо. Слов её было не разобрать. Только мамины слова долетали от машины:
– Мне кажется, мы никогда отсюда не уедем!
Наконец Косте позволено было выйти. И Пальма прыгнула к нему. Чуть не свалила с ног.
Он тут же обнял собаку, и так, вместе, они двинулись к нам – мне показалось, что в обнимку и Пальма на задних лапах. Хотя могло ли такое быть?
И сразу же Костя выпустил Пальму. Потому что они с Лёней уже обнимались и хлопали друг друга по плечам.
В кои-то веки у Кости друг появился! И нас от него сразу же увозят?
Пальма тыкалась всем нам в коленки. Она тоже лезла обниматься.
И тут Костя сказал одну очень важную вещь.
Он сказал:
– Мы же приедем ещё! Нам взяли путёвки… В лагерь, в Кувакино!
И до меня вдруг дошло: Кувакино – это всего девять километров отсюда.
Хотя, конечно, я это и раньше знала. Но получается, что знала как-то не так… Не думая, что здесь же всё – рядом… Или не совсем рядом… Девять километров – это же ещё идти и идти! Через Собакино. Или напрямик, полем. Бегом, как они в школу бегают…
Тут от машины раздалось мамино:
– Костя, ты забыл уже, куда просился?
Костя нехотя направился к баб-Ане в огород, где стояла дощатая будочка.
Пальма потрусила за ним.
А мы с Лёней схватились за руки – точно меня мама захочет куда-то отослать. И верно – мама оказалась рядом с нами. Глотнула громко и говорит Лёне, как глупому:
– Мы уезжаем. До свидания.
А мне приказывает:
– Ну-ка давай в машину! И всё, ни шагу из неё.
А после папе говорит:
– Иди поторопи Костика. А то ещё застрянет по пути где-нибудь…
Когда мы все четверо уселись наконец и папа уже включил мотор, у Катьки за забором ещё шла тренировка.
Лёнчик показывал свои чудеса на турнике.
Он так и взлетал над перекладиной. Я понимала – он хотел, чтобы его с улицы было видно.
Мама вздохнула и сказала каким-то сухим голосом:
– Ленка, это тебе ведь – салют!
Я глянула на неё. Никогда ещё лицо у неё не было такое… странное.
Папа оживлённо говорил нам:
– Вы только гляньте, каков! И ведь совсем мальчишка! Не старше тебя, Костя!
Как будто самое главное было – в этих упражнениях.
Костя отозвался неохотно:
– Нет, старше меня… На год…
Ноги в подвязанных сандалиях взлетали и взлетали над забором.
Танец
«Катя, я люблю тебя», – написано на хозяйственной будке, той, где лопаты и мётлы. Какая-то особая краска, буквы светятся. Они кривые, с разным наклоном, и вся строчка съезжает вниз, к самой земле. А там, где буквы ещё высоко, под «Катя», приписано – «из 7В».
Будка стоит как раз напротив крыльца. У седьмого «В» на эту сторону окна выходят на математике, физике и английском. И всем просто необходимо ещё раз взглянуть в окно, убедиться, что буквы всё ещё там, – даже тем, кто не у окна сидит. Катя Ануфриева и Катя Замятина поглядывают на всех чуть смущённо. Ира, Маша, две Насти, Анжелика и другие девочки шепчутся: «Подумаешь… Чтобы расписать будку, большого ума не надо!»
И третья Катя, Полковникова, им поддакивает:
– Испортить легко. А люди старались, красили…
Так классная руководительница сказала, Марина Андреевна. А ей сказала директор, Анна Михайловна.
– Гостей ждём, – объявила она учителям. – В среду к нам приезжают директора со всего города, знакомиться с нашей школой. И классы будем показывать, и всю территорию. А значит, везде должен быть порядок…
За порядкам только и глаз… На газонах бумажки, и мало того, кто-то притащил с улицы ящик от бутылок – теперь он валяется на дорожке. А главное – эта надпись.
Не будь Анна Михайловна директором, она, может, глядела бы на кривые буквы и улыбалась: вон как сияют на солнышке. Когда она училась в этой школе, ей тоже однажды написали: «Аннушка, я тебя люблю!» Но только не на стене – на асфальте мелом. У самого крыльца. И она так и не узнала, кто писал… А толстые буквы постепенно темнели и стирались под ногами, и до чего ей жалко было. Хотя она и виду не показывала…
– Будку сегодня же отмыть! – скомандовала она учителям. – Вот вам задание: найти, кто это сделал! А потом – тряпку в руки…
А кому тряпку-то? Классная повторяет:
– Я в последний раз спрашиваю: кто это писал?
И снова:
– Я в последний раз…
И тут она, видно, тоже что-то вспоминает. Хлопает себя по лбу:
– Я понимаю, перед всем классом никто не признается! Вы можете подойти ко мне тихонько…
– А будку потом тоже мыть тихонько? – хихикает кто-то.
И она не может разобрать кто, и даже не понимает, мальчик или девчонка. А кто-то ещё замечает:
– Может, это кто-то не наш написал!
И ей нечего возразить.
Скоро звонок, а они ещё не обсудили осенний бал, до которого всего одна неделя! Вначале будет маленький концерт, и надо распределить стихи и выбрать, кто покажет танец…
И о поведении на математике не поговорили. Максимов с Пахомовым пускали самолётики, и ей завуч сказала по слогам: «Вы должны от-реа-ги-ро-вать!» И она думала: ну ладно, о математике совсем чуть-чуть. Неглупые же Максимов с Пахомовым. Может, подзабыли, что надо учиться, – она им быстренько напомнит, а после объявит: