Угарит
Шрифт:
Небо перед самым закатом очистилось, закатные лучи окрасили навершия городских стен Иерусалима, и всё на мгновение показалось совсем не таким уж плохим и страшным. Вот сейчас найду свою Юльку, обниму ее, извинюсь – да, конечно, неудачно всё так получилось, бросил я ее, по сути, но я же не знал, не мог предугадать, и вообще…
Во дворец я вошел уже в темноте, к большому неудовольствию стражи, запершей ворота. Замешкался, дурак, у самых городских стен – думал, хоть цветочек ей какой-нибудь найти… Да какой же цветочек в ноябре? Меч мне, как и положено, пришлось оставить страже у входа (только личная охрана, да еще Йоав мог
Дворец затих, народ отходил ко сну, бегать по комнатам и искать свою возлюбленную было не просто глупо – невозможно. А главное, я прекрасно догадывался, в чьей она сейчас комнате и на чьем она ложе. Но в эту комнату меня не пустят, да и не знал я, где она, а если найду и постучусь – утром буду уже без головы, да и только.
Оставалась одна надежда – внутренний сад. Именно туда выходили окошки царских покоев, и окошки женской половины. Мало что разглядишь снаружи сквозь эти бойницы, но вдруг хоть какой-нибудь признак, свет масляной лампы или голос… да мало ли что! Зимняя ночь была мне тут помощницей: никто не станет шататься по саду, и меня никто не заметит. Закутавшись на всякий случай поплотнее, с головой, в плащ из черной козьей шерсти, я шагнул за порог.
Сад в сумерках был негостеприимен и дик. Это днем он был меньше наших садовых шести соток, а сейчас… сейчас он был диким лесом, в котором я должен был найти свою принцессу или пропасть навеки. Я уже настроился, что придется провести тут долгие часы, может быть, даже всю ночь – а то вдруг она утром пройдет обратно через сад? Или даже ночью вернется в нашу комнату, пока никто не видит. Надо выбрать только удобную точку для наблюдения, и желательно под каким-нибудь навесом, чтобы и незаметно, и сухо на случай дождя. И такой навес действительно обнаружился в укромном месте, неприметном, и в то же время с достаточно хорошим обзором, чтобы…
Голоса! А точнее – голос. И никого не надо было искать, ждать, высматривать. Она – там. Я уже не прикидывал, отрубят мне голову сразу или нет, я вообще ни о чем не думал… тело, оно вот помнило с армейских времен, как двигаться потише, как высмотреть, кто в укрытии, как изготовиться к броску, как прикрыть собой заложницу. Или наложницу? То есть Юльку. Мою Юльку.
Только ей, кажется, ничего не грозило, не от кого было ее прикрывать. А меня – так и вовсе некому. И я шагнул вперед…
55
В пастушьем шалаше и впрямь оказалось сухо и достаточно тепло. В нем еще держался еле уловимый запах летних трав, напоминавший о солнце и тепле, на которые так щедра была здешняя земля, и о будущей весне, когда холмы и даже пустыни покроются цветами. Говорят, это очень красиво… Молодой человек скинул с плеч просторный шерстяной плащ (я мимоходом отметила про себя, какой тонкой оказалась его выделка, каким нарядным был узор), расстелил его и притянул меня за руку так, что мы тесно прижались друг ко другу, а сверху нас окутал свободный конец плаща. Ну точь в точь как в детстве, когда мы с Наташкой играли «в домик» и прятались под бабушкиным столом, покрытым бахромчатой шерстяной салфеткой.
– Ну, расскажи же мне о своих странствиях, Йульяту, – попросил мой собеседник, но в тоне его слышалась властная настойчивость, словно не просьба это была
– Слушаю, господин, и повинуюсь, – попробовала я изобразить из себя послушную восточную рабыню, но молодой человек поморщился, словно услышал фальшивую ноту, и решительно замотал головой.
– Не называй меня господином, слышишь?
– Но… но как же мне тогда звать тебя? – я действительно растерялась. Мой энергичный собеседник мой так и не соизволил представиться.
– Называй меня Шломо, – тут же сообщил он и, видя мою нерешительность, добавил:
– Я так хочу. Я настаиваю.
– Ну хорошо, хорошо, – согласилась я, прикидывая про себя, кем мог оказаться этот напористый молодой человек, и совершенно неожиданно для себя самой брякнула:
– А ты-то сам кто… Шломо? Ты из охраны царя? Или из его ближайших слуг, раз так спокойно ходишь здесь, в царском саду?
В ответ на мой вопрос молодой человек самым простонародным образом хлопнул себя ладонями по коленям и раскатился таким звонким неудержимым смехом, что я против воли присоединилась к нему. С трудом отдышавшись и утирая ладонью заслезившиеся глаза, молодой человек в упор уставился на меня.
– Так ты не узнала меня, Йульяту? Ты не знаешь, кто такой Шломо, сын Давида?
Что?! Вот этот смешливый пацан, этот веселый и любопытный, как щенок спаниеля, длинноногий мальчишка, это царь Соломон?! То есть, еще не совсем царь. Или даже совсем не царь. Но это – он?! Тот, который тридцать столетий тому назад (или вперед?) приходил в лихорадочных снах к московской девчонке, начитавшейся Куприна? Но тот же был совсем взрослым, мудрым, опытным, а этот… Неужели нас занесло в те времена, когда никакого Соломона еще толком нет, а есть всего лишь личинка, из которой со временем вылупится настоящий царь?!
Все это казалось настолько фантастическим, что я невольно протянула руку, чтобы удостовериться, что я разговариваю с живым человеком из плоти и крови, а не с очередной своей сложнонаведенной галлюцинацией. Мои пальцы наткнулись на его горячую сухую ладонь, дрогнули и… и так в ней и остались.
– Ты что, Йульяту, что с тобой? – невольно встревожился Шломо, но я поспешила его успокоить:
– Ничего, это я так, от неожиданности… Прости меня, цар…евич.
Хорошо, что мне хватило соображалки в последнюю минуту все-таки назвать Шломо его собственным титулом, а не отцовскми. Как ни крути, Давид-то еще жив, а кто знает, как эти восточные мужчины реагируют на бестактность, пусть и случайную?
– Да я не сержусь, Йульяту, что ты, – вновь улыбнулся Шломо. Ах, какая у него была улыбка, разом нежная и лукавая, и в глазах плясали веселые золотые искры… Я ощущала, как стремительно теряю последнее чувство реальности, как меня словно затягивает в мягкую и нежную воронку, и слов человеческих не хватит, чтобы описать этот ласковый и властный смерч, увлекший меня.
Не помню толком, что я ему тогда говорила. Мы начали с путешествия, со всех тех страшных и трагических событий, свидетелями которых мы стали. Шломо оказался великолепным слушателем. Он так сопереживал, так эмоционально реагировал на все, что слышал – одно удовольствие было рассказывать ему все больше, больше и больше. И, естественно, как я ни старалась играть роль местной уроженки, все-таки прокололась. Он всё расспрашивал, а я всё выдавала подробности, и в конце концов упомянула найденные нами записи Жюли и Бена.