Угличское дело. Кроткий роман
Шрифт:
– Не знаю. Я не ты.
– И я пока не я....– сменил вдруг свой задорный веселый тон Федор Никитич. И показалось вдруг Субботе, что не боярская шапка на воспитаннике его, а что-то более золотое и важное: то ли шапка царская, то ли клобук белый патриарший..
– Чего смеешься, Суббота?
Зотов согнал с сурового лица легкую улыбку.
– Так…Привидится дурь всякая.
***
За годы скитаний Каракут отвыкнуть успел. В чужих краях, где бы ни был, в Венеции либо у турок, человека ясно видно. Много-много людей и дел их за шиворот и ниже. Дома, дома, дома, деревни, города. Всё гремит, шумит и солнца не видно. Видно, конечно, но такое. Будто на соседней
В темной комнате перед Каракутом стояли хозяин и хозяйка постоялого двора. Плотные. Похожие друг на друга. Коробкообразные. У обоих под левым глазом аккуратные синяки фингалы. У хозяйки чугунок со щами.
– И за что? Ни за что. – выговаривал хозяин Каракуту
– Говорил вина ему не давать.
– Так и не давали.
Хозяйка вмешалась.
– Чертячья перетычка. Как перед Михаилом Берлиберийским. До конца стояли. Ухват бабушкин аб евоный хребет анафемский сломала.
Хозяин поспешил на помощь жене.
– Ох и ухватский был ухват из железа свейского. Убытков сколько от Рыбки твово. Он ведь и зверюгу своего опоил. Вдвоем бочку приговорили, шельмы.
– Щи теплые?– Каракут спросил хозяйку.
– Сутошные. Достала только.
Каракут взял чугунок.
– А мордопорча? Как бабу мою подбил, гляди. – не отставал хозяин.
Каракут оставил чугунок. Открыл железный сундук. Достал серебристую песцовую шкурку. Завязал его вокруг шеи хозяйки. Другую шкурку вокруг шеи хозяина.
– Это че?– спросила хозяйка.
– За беспокойство.
– А ухват?
Каракут вздохнул. Снял с шеи хозяина шкурку. Бросил в сундук. Высыпал в руку хозяина горсть медяков.
– Божий он у тебя человек, хозяйка. Не стяжатель, но дурак дураком.
Каракут появился на пороге постоялого двора. Вкусно ел щи из чугунка. Слышно было как сзади голосит хозяйка.
– Да мы бы всему воинству небесному ухваты купили бы пенек ты нерастыканый.
Слышен удар и жалобный скулеж хозяина. Каракут закрыл дверь.
Каракут шел по двору. Обошел мохнатый бежевый холмик и остановился. Перед ним открылась эпическая картина. Рыбка и его верблюд Васька спали, едва ли не обнявшись, и храпели едино в одну дуду. Каракут поставил на землю чугунок. Рыбка открыл один глаз и тут же закрыл. Стремительно и ненатурально захрапел. Каракут говорил в пространство, как будто не заметив этого.
– А хороший был песец. Серебряный. Жаль что отдал.
– Этим жадюгам. – Рыбка сел, зевая.
– Ты их видал? Великая мордопорча. Так что по грехам по грехам Рыбка казак. Подымайся и Ваську подымай или не поднимается?
– Не знаю. Вчера как верблюда пил.
– А он и есть верблюда
– Ну да?
– Только ему не говори.
Пока собрались, пока Ваську растолкали, майский свежий денек прочно утвердился. Каракут взлетел в седло. Левая рука на рукоятке черкесской шашки. Оглянул свой небольшой поезд. Погрозил шутливо Рыбке. Тот качался дремотно и полупьяно среди горбов понурого Васьки. Каракут махнул рукой. Двинулись…
* * *
У Шуйских на Москве богатый двор. Как иначе. Фамилия знатная. Рюриковичи. Второй свежести, а думали про себя… Много чего думали. Иногда совсем крамольное. За что и терпели всем семейством. Не раз и не два. Ссылали Шуйских, казнили часто, а прощали ещё чаще. В 1586 году ввязались Шуйские всем семейством в очередную интригу. Явилась к царю Фёдору депутация от земства с прошением «… чтобы государь чадородия ради второй брак принял, а первую свою царицу отпустил в иночий чин». В первом приближении дело куда как справедливое. 11 лет жили вместе и бездетно царь Фёдор и Ирина Годунова – сестра Бориса правителя. Вместо Ирины предлагали девицу из рода Мстиславских, и то ради чего всё затевалось. Выскочку худородного Бориса Годунова окоротить. По возможности сразу на умную и вредную голову. Борис переиграл хитрую диспозицию. Ивана Петровича Шуйского главу клана, воеводу храброго, победителя Стефана Батория, в Кирило-Белозерский монастырь отвезли. Там он показательно угорел от дыма в собственной келье. А Василий Иванович стал первым в семье и ужом выкружил из смертельной опасности. Год прозябал в Буйгороде в ссылке. Был прощён, но не покорён. В Москву вернулся не тихим, но затаившимся.
Так вот подворье у Шуйских богатое. Стены кирпичные и красные. С намёком. Тоже фрязин строил. Не маэстро Фиорованти. Пониже и пожиже, но по образу и подобию. У тяжёлых в свейском железе ворот два здоровенных холопа бездельем мучались. Смотрели на улицу. Прохожих задирали. Отворот и Укорот их на княжьем дворе прозвали. А христианских своих имен они стеснялись.
– Не туда идёшь, карасик. Сюда ходи. Здесь слаще. – орал, надсаживался Укорот. Крутил похабно пороховой рог на цепке у широкого расписного золотой нитью пояса. Скользящая мимо молодка статная и купчистая насыпала озорно и дерзко в ответ.
– Да что с тебя взять? С холопа смиренного. Что мы с тобой делать будем? Ворота подпирать на пару?
– Смотря чем подпирать. – не унывал Укорот.
– Куда тебе. У тебя вся сила в язык ушла. Байбаки рязанские.
– Брось, Укортище. – Окорот хлопнул товарища по ленивому животу. – Гляди, тютя, едет.
Окорот схватил за уздцы крестьянскую лошадку. Тащила она за собой скрипучую телегу с ражим мужиком. В бороде, армяке и с рыжей глупостью в круглых глазищах.
– Куды? – ловко, по-хозяйски спросил Окорот.
– Туды. – ответствовал мужик степенно.
– Куды туды? – настаивал Окорот.
Мужик не уступал.
– Туды куды.
– Туды? – Окорот спуску не давал, а мужик в своем праве и это чувствовал.
– Туды.
Сдался Окорот. Отпустил уздцы и посторонился.
– Туды? Туды можно. Если бы куды… Езжай, тетёха.
Мужик лошадку приложил кожаной плетёшкой и поехал. Аж светился, что москалю вломил, как Половин Целикович. Окорот смотрел вслед и приговаривал.
– Вот где, балабол. Не заткнёшь. Что там?
Пока Окорот разговоры разговаривал, Укорот в телеге мужика шуровал. И с прибытком. Через ворот залез под рубаху и показал опасливо разлапистый щучий хвост.
– Ух ты, какая жирная да приличная. – подивился Окорот. – Чисто Меланья Патрикиевна с Арбату. Эта даже на рожу пригожей.
Не успели они порадоваться как одна из створок тяжёлых высоких ворот открылась и на улице появились красиво ряженные всадники на крупных немецких конях. Между ними ехал преувеличенно, выше самого высокого края лицемерия, бедно одетый, тщедушный человек на хрупкой лошадке. У человека были пронзительные, всё подъедающие глаза. И честно добытую щуку он замеьтил сразу.