Угловая комната
Шрифт:
Объявляют. Отец кладет мне ладонь на плечо, едва пинает чемодан: не забудь. Уходит. Вдалеке выворачивает поезд, объявляют снова. Зачемто спускаюсь с платформы: отец сидит в машине, смотрит в свои же руки на руле. Говорю, чтобы ехал: заволнуется бабушка. Он делает знак рукой – мизинец в сторону – и всё.
Я проснулся на диване: по стенам – Париж, в окне – телебашня. Вспомнил в обратном порядке про ебаного пидора, про заблеванный пере улок, про наборы – женский и мужской – и, наконец, про отца.
Встал, попытался найти одежду. Вошел Фарик – в одних трусах.
– Ну, – сказал я, – говори чегонибудь.
Фарик пожал плечами и ушел.
Футболки не было, телефон сел. Я вышел в кухню: Фарик ел. Увидел меня, остановился. Опять полминуты молчания.
– Хочешь – молчи, – сказал я. – Только дай мне зарядник и футболку.
– Футболка в стирке, – ответил Фарик. – Зарядник воткнут за диваном.
Чтобы добраться до зарядника, диван пришлось сложить. Подумал, что уже почти за хозяина: залез в шкаф, нашел футболку – кислотносалатовую. Надел, поглядел в зеркало: плечевой шов – почти до локтя. Обернулся: Фарик стоит в дверях, смотрит. Показал ему фак – дескать, уйди, – он ушел.
Телефон ожил – три сообщения: абонент звонил восемь раз, абонент оставил голосовое сообщение, абонент звонил еще дважды. Перезваниваю.
– Ты охуел? Ты живой вообще?!
– Полина, – начал я.
– Иди на хуй, – и гудки.
Перезвонила сама:
– Ты где, блядь?!
– Полина, отец умер.
Тишина. Затем неуверенно:
– Ты где сейчас?
– Вчера уехал.
– Ты дома?
– У бабушки.
– Почему не?..
– Телефон сел – только зарядник нашел.
Опять тишина. Потом вздох – и:
– Я ночь не спала. Ладно, неважно. Как бабушка?
– Нормально. Прости, я хотел позвонить, но там…
– Ладно, не надо. Ты меня любишь?
В дверях опять возник Фарик. Я испугался, что он все испортит, ответил:
– Да, – и быстро положил трубку.
Но Фарик молчал. Я хотел спросить, зачем он вчера, что это вообще такое, как теперь после этого, – но перехотел. Спросил только:
– Фарик, как там твоя жена в Бишкеке?
– Есть будешь? – ответил Фарик.
Пока он чтото грел, я нашел в рюкзаке пас порт, сел смотреть билеты. «Ласточка» в полпятого раскуплена – кроме мест для инвалидов. «Стрижи» стоят минимум пятерку. Шесть с половиной часов на верхней полке за две двести: оплачивая, подумал, что на две двести в студенческие времена можно было пить неделю.
Фарик поставил передо мной тарелку – и вдруг еле слышно:
– Никому не говори.
Я подумал: как ему, наверное, западло.
– Ты просто напился, Фарик. О чем тут говорить?
Фарик зачемто решил спорить:
– Я не напился.
– А что тогда?
Фарик поглядел на меня – и передумал:
– Ешь.
Я не доел. Фарик завернул все в пленку, стал искать место в холодильнике. Я заметил в дверце пиво – между маслом и пакетом молока:
– Угости.
– Похмелиться?
– Вот еще: я все, что выпил, сблевал.
– А что тогда?
– А то, что тяжело теперь с тобой на трезвую.
Фарик открыл пиво, ушел в душ. До поезда – два часа. Я посидел еще в кухне,
– Ты когда приедешь?
– Только вечером. Бабушке звонила?
– Звонила. Хотела помочь, но там дура эта объявилась.
– Нина?
– Нина. И Вера тоже там. В общем, не до меня.
И опять:
– Я все думаю: ну какая несуразная жизнь.
Хотел позвонить бабушке – не стал. Написал ей, что буду в полдевятого. Фарик все еще мылся. Делать было нечего. Стал опять разглядывать комнату. Книги: Кортасар, Кундера, Камю, опять Кортасар. Отыскал чтото не на «К»: Газданов – та же песня. Рядом тоненькая книжица: Модиано. Обрадовался, что хоть этот не связан с Парижем, посмотрел на заднюю обложку: француз, Prix Goncourt. Бросил обратно.
Тут же на полу коробка – крышка съехала, видно, что внутри: графинчик для масла без пробки, зажигалка, красный шелковый платок. Чуть в стороне – страница меню на французском, на полях карандашом: «Отбивные Шароле по рецепту лесничего».
Картинки на стенах оказались открытками – каждая с надписью на обороте. Аккуратно снял с булавки одну – самую скучную, с НотрДамом и сакурой: Ma ch'erie Marcienne, – и еще абзац на французском. Под абзацем сахарное: Je t’aime `a la folie, – и подпись: Babou. Фарик за стенкой выключил воду – я быстро вернул открытку на место, снова взял Модиано, сел на табурет. Открыл, схватился за первую строчку: «Я – никто. Просто светлый силуэт, в этот вечер, на террасе кафе».
Фарик вошел – опять в одних трусах. После Babou – а может, после пива – я решил возразить:
– Оденься.
Фарик стал искать чтото в шкафу. Я подумал, что неплохо бы и мне в душ, попросил трусы и носки. Коротких носков у Фарика не было. Хотел постирать свои – нет, нахер: пусть себе торчат из кроссовок – не в Париж еду.
Помылся, нашел у Фарика дезодорант. Выдавил на палец пасту, размазал ее по зубам, набрал в рот воды. Выплюнул. Оделся: джемпер поверх Фариковой футболки дыбился складками. Пока обувался, спросил, как идти до метро. Фарик показывал чтото в кухонном окне:
– Выйдешь из двора – и направо. Увидишь впереди зеленый павильон.
И через секунду:
– Какаято хуйня.
Я не понял.
– Ты вообще помнишь, что вчера было? – спросил Фарик.
Я кивнул:
– Помню. Ты – ебаный пидор.
– И что теперь?
И вправду, что? – не знаю. В голове почти дистиллированная пустота: немного давит на затылок – и всё. Иногда поднимается со дна какая нибудь мысль: скажем, вот приеду я к бабушке – а дальше? что говорить, что нужно делать? Или Нина – как вообще оставаться с ней в одной квартире? Остальное – смерть отца, чьито там руки на плечах, или, например, отсутствие зарядника, или зубной щетки, или куртки (если вдруг лето передумает) – всё это были вещи одного порядка, некой категории «Б».