Угощаю рябиной (сборник)
Шрифт:
– Ну что вы от нас хотите?
– удивился Прокофий Кузьмич.
– Может, помогли бы организовать горячие завтраки? Овощей бы подбросили, продуктов, одним словом.
– А разве наши овощи не государству идут? Все сдаем государству, чего вам обижаться? Вы с государства требуйте.
– Все - еще не значит много. За вас, дорогой Прокофий Кузьмич, всю жизнь другие расплачиваются.
– Что поделаешь, Аристарх Николаевич, мы слабые, нам и должны помогать. Отстающих вытягивать надо.
– Тэк, тзк, тэк!
– раздумчиво повторял директор.
– Не такие
– Кто знает, лучше ли?
– засмеявшись, возразил председатель колхоза.
– К сильным вы на выручку не пойдете, верно ведь? А слабому да отстающему вы обязаны помочь. Советская власть не позволит обижать сирых. Не правду я говорю?
Председатель колхоза говорил о вещах весьма серьезных, но так, что при случае все свои слова мог обратить в шутку. И директор понял это.
– Да, действительно, в слабых ходить иногда легче, - мрачно сказал он, - с них меньше спрашивается. Ну, где ваш сирота? Ему ведь тоже помогать надо будет?
– завершил он разговор и потянул усы книзу.
– А как с уборочкой-то, Аристарх Николаевич?
– не сдавался председатель.
– Буду ждать директивных указаний из района, - сказал директор. Но это означало, что он соглашается с председателем.
* * *
Бабушка часто рассказывала внукам об отце.
Шурка отца помнить не мог, но по рассказам бабушки представлял его солдатом, увешанным с головы до ног разным оружием: на спине крест-накрест две винтовки, на груди автомат, на поясе гранаты вроде бутылок и серебряная сабля, из каждого кармана торчат отнятые у немцев пистолеты, за голенищами сапог тоже пистолеты и гранаты.
Павлик спрашивал бабушку:
– Хороший он был, бабушка, наш батько?
– Кабы нехороший был, не так бы вам сейчас и жилось. Храбрый был, работящий был, справедливый. Курицы не обидит, а медведь в лесу лучше ему на глаза не кажись, живо спроворит: застрелит або топором зарубит. Когда на войну пошел - вся деревня в голос ревела. А он и говорит: буду так воевать, что вся грудь в крестах - в орденах, значит, - або голова в кустах. Вот оно так и вышло.
В Шуркином представлении постепенно сложился образ былинного богатыря. И стало ему казаться, что он даже запомнил, как провожала отца на войну вся деревня. Ранним утром высыпал народ на улицу, и все смотрят в сторону поля, чего-то ждут. Петухи давно с насестов послетали, солнце вылезло из-за крыш, над землей плывет музыка - либо гармони играют, либо радио в домах включили на полную катушку. Из конторы вышел на крыльцо председатель колхоза Прокофий Кузьмич, поднял руку и начал кричать:
– Пойте все! Пойте все!
Музыка заиграла еще громче, и все запели:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой!
Широкие ворота распахнулись, и в деревню, по дороге из города, вошел танк, огромный и медлительный, будто слон, и с таким же слоновьим хоботом, вскинутым на уровень избяных коньков.
Народ расступился на обе стороны, танк подошел к конторе, и Шуркин отец в полном своем вооружении переступил с крыльца правления колхоза прямо на броню танка. Музыка усилилась, песня загремела так, что даже ветер поднялся в палисадниках, а отец поклонился народу и сказал: "Або грудь в крестах, або голова в кустах!" И танк медленно развернулся и понес отца на войну.
– Откройте ворота в поле, шире откройте!
– закричал Прокофий Кузьмич, потому что ворота в поле, через которые ездили в город, всегда были закрытыми. Но никто не решился бежать впереди танка, и он, черный, тяжелый, под песню и музыку раздавил эти ворота, будто их не было вовсе. Когда танк вышел в поле, отец-богатырь, стоявший на броне и державшийся одной рукой за поднятый хобот орудия, махнул саблей, и деревянные остатки изгороди вспыхнули ярким пламенем. За этим пламенем и дымом танк исчез. Вместе с ним исчез и отец Шуркин. А в деревне все еще пели "Вставай, страна огромная" и гремела страшная и радостная музыка, и ветер гнул деревья до земли.
Все происходило именно так, иначе и быть не могло. Смутные представления об этом событии отложились, должно быть, в каком-то дальнем уголке Шуркиной детской памяти и становились все яснее и яснее по мере того, как он взрослел.
Шурка решил, что он обязательно должен вырасти таким же, каким был его отец, - защитником родной земли: бесстрашным, вооруженным с головы до ног, всеми любимым, - и ни перед кем не кланяться, и за всю жизнь не обидеть ни одной курицы.
Конечно, он подражал старшему брату во всем и тоже иногда плаксиво ссылался на свое сиротство, но делал это, лишь когда требовалось поддержать брата или защитить его. Если б у него была такая же сила, как у отца, он, конечно, защитил бы брата не жалостливыми словами. Только вот оружия у него не хватало, особенно если иметь в виду оружие настоящее, а не самодельное. Главное- надо было вырасти. Важнее задачи на сегодняшний день он не знал.
– Бабушка, а где батько оружие доставал?
– спрашивал он не раз, требуя все больших уточнений.
– Оружие-то?
– раздумывала Анисья, как бы ему ответить получше.
– Время такое было, что всем храбрым людям оружие на руки выдавали, под расписку. А батько у тебя был знаешь какой? Вот какой! Никому слова "наплевать" зря не говаривал, все ласково да обходительно, ни одной мухи за всю жизнь не раздавил, а силушкой владел непомерной.
– Верно, что его на танке из дому увезли?
– Все верно, внучек! В ту пору в селе храбрым по танку давали. А кабы не это, разве бы одолеть нам нечисть эту поганую? Нипочем бы не одолеть.
– А он был ученый?
– вмешивался в разговор Павлик.
– Кто?
– Тятька наш.
– Лишнего ученья не было, только ведь не одним ученьем ум человеку дается. Кому-то надо и землю пахать. Вот ты у нас будешь учиться, а Шурик будет дома, он младший, его судьба такая.
Однажды бабушка нашла в сундучке среди отцовских треугольных писем обыкновенный конверт и в нем фотографию.