Уготован покой...
Шрифт:
Огорченный Иолек купил вечернюю газету и сел читать ее в маленьком кафе, неподалеку от центральной автобусной станции. Заголовки сообщали о состоявшемся в Каире совещании командующих арабскими армиями, принявшем ряд секретных решений. Речь главы правительства Эшкола публиковалась в тезисах на последней странице. На той же полосе сообщалось о массовой драке между беженцами на окраине поселка Нес-Циона. Иолек представил себе эту драку, где шли друг на друга немолодые уже мужчины, слабые, с одышкой, страдающие язвой желудка, повышенным давлением, этакое бессильное насилие, слабые удары и бурная истерика.
В городке Бейт-Лид пришлось связать толстыми веревками двух пожилых горожан, поднявшихся друг на друга с топором и мотыгой. Вооружившийся мотыгой был пекарем из Болгарии, а его
Иолек поблагодарил официантку, заплатил за кофе и отправился своей дорогой. Тель-Авив не казался ему красивым, но сама идея создания этого города воспринималась им как чудо. Улицам, которым без году неделя, здесь постарались придать такой вид, как будто они пришли из глубины времен. Даже зеленые скамейки поставили там и сям, будто это Краков или Лодзь. Иолек решил посидеть на одной из таких скамеек, потому что почувствовал легкое недомогание. К тому же заседания руководства партии никогда не начинаются в назначенное время. Какой-то гражданин узнал Иолека: запомнил его лицо — то ли со времен давно прошедшего съезда, то ли по фотографиям в газетах еще с тех дней, когда Иолек входил в правительство, представляя там кибуцное движение. Он поздоровался с Иолеком, сказав ему «доброе утро», и, поколебавшись, вступил с ним в беседу:
— Ну, товарищ Лифшиц, разве вы не обеспокоены в эти дни?
— Обеспокоен? Чем? — удивился Иолек.
— Вообще. Ситуацией, как говорится. Вы… вы поддерживаете всё это?
Иолек, человек веселый и остроумный, ответил, по своему обыкновению, вопросом:
— А когда евреям было лучше?
Пожилой гражданин сразу же решил, что ему следует извиниться и даже изменить свое мнение:
— Я имел в виду… да… вообще-то, да… Вот только, дай Бог, чтобы все это не кончилось очень плохо…
И, снова вежливо извинившись, пошел своим путем.
На внутренней газетной полосе Иолек нашел заметку о человеке, которого давно знал, хотя знакомство их было довольно поверхностным, об инженере по имени Шалтиэль Палти, уроженце города Новозыбкова, прибывшем на землю предков еще в начале двадцатых годов. Этот Палти утверждал, что ему удалось изобрести, правда пока лишь в основных чертах, гигантскую ракету, которая раз и навсегда способна обеспечить безопасность Государства Израиль, защитив его от любых посягательств. Когда все его письма и меморандумы, направленные властям, остались без ответа, старый инженер появился в канцелярии Еврейского национального фонда со старым итальянским пистолетом в руке и в приступе гнева легко ранил молодую машинистку, а затем едва не покончил с собой в подвале здания, в комнате, где стояли ксероксы.
Сколько разных странных людей, думал Иолек, силятся выразить чаяния народа. Пользуются похожими выражениями. То и дело меняют старые мелодии на новые. Излагают устно и письменно надежды, жалобы, тоску, будто у этого выплескивающегося через край словесного потока есть сила, способная заглушить едва слышный внутренний голос: почему же, почему остывает измученное сердце…
Люди налаживают переписку с дальними заморскими родственниками. Копят деньги, законным и незаконным путем обменивая их на валюту. Вкладывают деньги в зарубежные банки. Подвалы новых домов теперь обустраивают так, чтобы могли они служить бомбоубежищами, способными укрыть от любой бомбы. Военные власти, со своей стороны, заняты накоплением сил. Возможно, вовсе не из равнодушия оставили они без внимания идеи инженера Шалтиэля Палти, а, напротив, именно потому, что подобная или похожая на нее ракета уже прошла суперсекретные испытания. Давид Бен-Гурион, основатель Государства Израиль, его первый премьер-министр и министр обороны, всегда с энтузиазмом и волнением выслушивал подобные научные идеи, да и нынешний глава правительства, Эшкол, выделяет большие суммы на исследования и технические усовершенствования. Кто знает, какие расчеты ведутся под покровом ночи, какие фантастические предположения и возможности обсуждаются шепотом между военачальником и изобретателем. Или между мужем и женой во тьме их спальни. Что же будет, что же будет, если, не дай Бог, колесо счастья повернется в другую сторону, если в итоге все это закончится «очень плохо»? Даже в веселую мелодию, что доносится в эти минуты через открытые окна из всех радиоприемников, вкралась какая-то грустная нота…
Все возможно. Все открыто для толкований. Крик и смех. Брань и ссора. Ночные кошмары. И страшные воспоминания. И угрозы войны, раздающиеся из Каира… Все можно толковать по-разному. И об этом стоит сказать пару слов, когда придет мой черед выступать на заседании руководства партии. Эшкол, со своей стороны, вчера пообещал населению, что наши мечты, пусть медленно, шаг за шагом, будут воплощены в жизнь. Но всякие ученые мужи из числа беженцев беспрестанно публикуют в газетах статьи со ссылками на «уроки истории», «теории циклического развития», «судьбу еврейского народа» и прочее. Похоже, что лишь на первый взгляд страна кажется погруженной в зимнюю спячку. Под зимними одеялами люди ворочаются с боку на бок, оценивают ситуацию, сражаются с полчищами угрожающих нам кошмаров, отгоняя их от себя, ведут сложные расчеты. Человек шепчет своей жене: «Пусть будет… Кто знает… Для большей безопасности… На всякий случай…» А люди молодые, Ионатан и его товарищи, возможно, говорят друг другу, используя такие привычные формулировки: «Не упустить бы момент…» или «Кто знает, что будет завтра…»
На бульваре Хен, позади театра «Габима», прошел Иолек мимо группы старых печальных евреев, облик которых слегка напоминал антисемитские карикатуры. На их лицах застыло омерзение, смешанное с отчаянием, какая-то горькая усмешка. Они теснились на скамейке, наверняка устав от долгой дискуссии. Сидели молча, жевали табак и глядели перед собой, словно прозревая будущее и заранее принимая приговор.
Некий человек, соблюдающий религиозные предписания, Авраам Ицхак Хакоэн Ятом, хозяин маленького агентства по продаже стиральных машин, забросив свою торговлю, объявил голодную забастовку у здания муниципалитета. Иолек знал об этом из газеты. Человек угрожал принять голодную смерть, если раз и навсегда не будет снято проклятие и отлучение, которому несколько веков назад — незаконно, по мнению бастующего, — подвергся философ Барух Спиноза. Для ведения переговоров от имени мэра города к нему вышел один из чиновников, но тут хлынул проливной дождь и загнал обоих в вестибюль здания.
…Где-то там, на востоке, безмолвная и спокойная, лежит великая пустыня. Она простирается на восток, на юг и юго-запад. И размеренно дышит в тишине. А вдали — так повелось со дней творения — виднеются горы.
По ночам в пограничных поселениях напряженно всматриваются во тьму часовые, пытаясь проникнуть взглядом сквозь густой мрак, но за близко подступившей темнотой не видно ничего, кроме темноты дальней. И когда они присаживаются под жестяным навесом на кипу мешков, чтобы попить среди ночи всем вместе чаю, завязывается меж ними беседа, и, возможно, приглушенными голосами обмениваются они такими фразами:
— Какая тишина… Кто бы мог поверить…
— Может, это кончилось?
— Кто знает…
— Пока все тихо. Поживем — увидим.
На заседании руководства партии глава правительства Лени Эшкол сказал, открывая дискуссию: «Возможно, товарищи, мы и есть самые сумасшедшие авантюристы за всю историю еврейского народа. Но именно поэтому мы должны и мчаться во весь опор, и продвигаться шаг за шагом с величайшей осторожностью».
С величайшей осторожностью, думал Иолек, но разве не в этом причина того, что остывает сердце и будет остывать все больше и больше, пока каждый из нас не умрет в одиночестве, в своем углу? И никто из нас не доживет и не увидит, чем все это закончится.