Угрешская лира. Выпуск 3
Шрифт:
Впрочем, Ярослав особо не интересовался личной жизнью Маши. На апрельскую премьеру он пошёл с Валентиной. Спектакль превзошёл его ожидания. Все актёры играли очень хорошо. Машенька настолько глубоко перевоплотилась в свою героиню, что Смелякову казалось, будто он находится не в зрительном зале клуба, а в помещичьей усадьбе в XVIII веке и является свидетелем происходящих наяву событий. Вот приезжает в село
Лиза Огонькова в надежде, что Калугин благословит её брак с Иваном. Она встречается с возлюбленным и вся светится от счастья. Вот к ней пристаёт со своими признаниями и предложением выйти замуж жестокий крепостник Турка, которого она ненавидит. И огромные глаза актрисы выражают живое страдание! Лиза с Иваном бегут, но они выданы Калугину и пойманы. Озверевший помещик приказывает забить плетьми Ивана на глазах у Псиши. Он погибает, а девушка сходит с ума. Сумасшествие своей героини Мария представляет так натурально, что Смелякову на миг становится страшно за рассудок самой актрисы…
Занавес опустился. В зале несколько мгновений царит тишина,
После спектакля Смеляков пошёл с Валентиной в её комнатку в Клубном. Валя на скорую руку приготовила яичницу с колбасой, намазала хлеб маслом, вскипятила на примусе чайник. За ужином Ярослав только и говорил о прекрасной игре Мамоновой, расхваливал её выразительные глаза, жесты, костюмы. И вдруг он заметил, что Валентина чем-то огорчена, смотрит на него как-то холодно, отчуждённо, а улыбается неестественно, через силу. «Ревнует», – догадался он и сразу перевёл разговор на другую тему:
– Что это я всё о её глазах? Твои глаза прекраснее, Валень-ка. Хочешь, я тебе прочту новые стихи? Они, правда, пока не окончены.
– Прочти, Ярочка. Я вся внимание, – оживилась она.
Смеляков открыл блокнот с черновиком стихотворения «Лирическое отступление». Он не хотел прежде времени показывать его любимой женщине, собираясь сначала опубликовать в журнале и преподнести номер ей. Так вышло бы эффектнее. Но теперь, чтобы успокоить её, стал декламировать проникновенным баритоном:
ВалентинойКлимовичи дочку назвали.Это имя мне дорого —символ любви.Валентина Аркадьевна.Валенька.Валя.Как поют,как сияюттвои соловьи!Читая, Смеляков видел, как теплеют Вапины глаза, светлеет улыбка.
– Дальше у меня несколько строф совсем в черновике, – он показал Вале исчёрканные странички блокнота, – а вот эти вроде уже готовы:
Если б звонкую силу,что даже понынемне любовьвдохновенно и щедро даёт,я занёс быв бесплодную сушу пустыниили вынесна мертвенный царственный лёд,расцвели бы деревья,светясь на просторе,и во имя моей,Валентина,любвирокотало бытёплое синее море,пели в рощах вечерниходни соловьи.Как ты можешь казатьсячужой,равнодушной?Неужелизабавою было твоейвсё, что жгло моё сердце,коверкало душу,всё, что сталосчастливою мукой моей?Как-никак —а тебя развенчать не посмею.Что ни что —а тебя позабыть не смогу.Я себя не жалел,а тебя пожалею.ЯЯрочка, спасибо. Так красиво и нежно! Прямо сердце за мирает, – растрогалась Валя.
Она с разрешения Ярослава полистала его блокнот и наткнулась на черновик другого стихотворения:
– «Давным-давно, ещё до появленья…» – стала она читать, но дальше из-за исправлений разобрать не смогла.
– Эти стихи тоже о тебе, но они совсем сырые, я даже ничего не перебелял, – смутился Смеляков.
– Ну прочти хоть несколько строк. Ну пожалуйста.
– Ладно, слушай:
Давным-давно, ещё до появленья,я знал тебя, любил тебя и ждал.Я выдумал тебя, моё стремленье,моя печаль, мой верный идеал.И ты пришла, заслышав ожиданье,узнав, что я заранее влюблён,как детские идут воспоминаньяиз глубины покинутых времён.– А дальше только наброски, – закончил Смеляков.
– Не могу надивиться, как это у тебя так здорово стихи получаются? – восхитилась Валентина. – Я бы сама ни строчки не смогла сочинить. А твои стихи мне очень легко запомнить. Какое чудное стихотворение у тебя о матери! Ты будто и о моей маме написал:
Добра моя мать. Добра, сердечна.Приди к ней – увенчанный и увечный —делиться удачей, печаль скрывать —чайник согреет, обед поставит,выслушает, ночевать оставит:сама – на сундук, а гостям – кровать.Старенькая. Ведь видала виды,знала обманы, хулу, обиды.Но не пошло ей ученье впрок.Окна погасли. Фонарь погашен.Только до позднего в комнате нашейтеплится радостный огонёк…Настал черёд растрогаться Ярославу. Она читала просто и сердечно, без всякой театральности, и слушать её певучий грудной голос было невыразимо приятно – до мурашек по спине. И в эту ночь они были особенно нежны друг с другом.
Маша Мамонова отыграла в апреле-мае все намеченные спектакли с большим успехом. Вокруг неё после отъезда Андрея снова роились поклонники и ухажёры, а она всё грустила и никому не подавала надежды. Однажды Смеляков, выходя из редакции, невольно услышал её разговор с подругами:
– Маш, ну что у тебя глаза на мокром месте. Уехал и из сер дца вон. Не мучь себя. Других парней полно.
– И правда, Маш, забудь этого Андрюху. Больно мнит о себе. Недостоин он тебя.
– Не могу я, девчонки. И хотела бы забыть его, да не выходит, – отвечала им Мария со слезами в голосе.
Причина её горя в июне стала видна всем: она оказалась на пятом месяце беременности. Ярослав не был злопамятен и жалел Машу. Дома родители девушку простили, но старухи из окрестных деревень, ходившие в коммуну кто за покупками, кто за внуками в детсад, шептались за её спиной, показывали на неё пальцем. Всех ухажёров как ветром сдуло, кроме одного, которого она раньше игнорировала. Это сапожник Проворов, парень невидный, но искусный мастер и всегда при деньгах. Он дарил Мамоновой цветы и носил гостинцы, несмотря на её интересное положение. И сплетниц умел приструнить. В коммуне он не состоял и нецензурных выражений не стеснялся: «Цыц, такие разэтакие! Заткнитесь! Сами-то по молодости лучше, что ль, были? А ещё в Беседы в церковь ходят! Что там поп говорит? Не судите да не судимы будете. А вы, так вас этак, только и знаете, что всех судить-рядить».
Бабки при виде сапожника умолкали, побаиваясь, что он перестанет шить и чинить им обувь: другого такого хорошего мастера в округе не было. Постепенно сплетни сошли на нет. Осенью Мария родила сына Рому. Проворов продолжал свои ухаживания за нею, и теперь она принимала их с благодарностью.
Жизнь Ярослава и Валентины в 38-м году шла по накатанной колее. Почти всё время у Смелякова отнимала работа в газете, ведь необходимо было освещать многообразие происходивших в коммуне событий.
С сентября поселение коммуны стало официально именоваться Дзержинским рабочим посёлком. Однако его ещё долго называли коммуной. Новое просторечное название Дзержинка прижилось не сразу. В добавление к бюстам и памятникам Ленину, Сталину и Горькому здесь открыли памятник Дзержинскому, заложенный в сквере у верхнего пруда осенью 37-го года. В июне 38-го первые дипломы инженеров вручили во втузе при электрозаводе.