Уходящие в вечность
Шрифт:
Продолжая рассказ о своей семье, Альфред с большой теплотой вспомнил мать. Она родилась в 1900 году. По ее жизни он фактически отслеживал историю этого судьбоносного столетия. Мать умерла в возрасте 95 лет. Она пережила две мировые войны: с первой ее муж пришел инвалидом, во второй она потеряла сына. Остальных детей ей удалось уберечь и воспитать добрыми людьми с открытой душой.
Прощаясь с Сологубовкой, Альфред Леннепер написал в книге посетителей, что хочет сюда приехать еще раз, но уже вместе со своими детьми. По его мнению, Сологубовское кладбище, приютившее немецких солдат, погибших под Ленинградом, призывает к миру между народами.
Украденная жизнь
В июне 2007 года я побывал в доме Альвина Вибке под Гамбургом. До этого мы уже встречались в мае 2005 года,к огда
Родился он в 1924 году. Проживал в деревне Замс недалеко от Гамбурга. В 1939 году окончил школу, собирался стать автослесарем. В 1941 году Альвин Вибке записался добровольцем в армию, чтобы уйти из деревни. Молодой парень жаждал подвигов. В 1942 году его наконец призвали на военную службу и направили в 170-ю пехотную дивизию. 28 августа 1942 года вместе с другими необстрелянными солдатами он прибыл во Мгу под Ленинград.
За день до этого, 27 августа, началась Первая Ладожская битва. Так она классифицируется в немецких документах. В России она обозначается как одна из многочисленных Синявинских операций. 170-я дивизия практически с колес была брошена в сражение. До этого она участвовала во взятии Севастополя, где получила наименование Крымской.
29 августа Альвин Вибке, входивший в состав 401-го пехотного полка этой дивизии, был спешно направлен под Тортолово, где получил первое ранение, которое едва не стало для него смертельным. Пуля, выпущенная русским автоматчиком по касательной, на излете ударила ему в правую часть груди. Его спас металлический опознавательный жетон, у которого пулей была отбита верхняя часть, а сама она, срикошетив, запуталась в одежде. Но удар был такой силы, что Вибке потерял сознание, получил контузию и был отправлен в Латвию на лечение, которое продолжалось две недели.
Описывая все это, бывший немецкий солдат улыбался. Затем достал из шкафа небольшую коробочку и бережно ее открыл. Там рядом с его орденами и знаками за рукопашный бой и ранение лежал тот самый опознавательный жетон и пуля, не достигшая его сердца. Он вынул их и показал мне, как она летела и куда затем попала. Расстегнул рубашку, и я увидел шрам на его груди. Подобные истории не раз приходилось слышать от наших солдатах, но там пули или осколки чаще всего почему-то попадали в партийный или комсомольский билеты. А таких металлических жетонов, как у немцев, у нас не было. Их заменяли пластмассовые трубочки, внутри которых находились бумажки с адресами, а потом по приказу Сталина в конце 1942 года и они исчезли, поскольку уж слишком большими стали казаться тогда наши потери.
Всего этого я не стал рассказывать Альвину Вибке. Мне захотелось узнать побольше от него самого, в частности услышать историю его тяжелого ранения. А оно произошло спустя месяц, 21 сентября 1942 года. К тому времени судьба Первого Ладожского сражения была уже решена. Немцам в конце концов удалось окружить наши части под Синявино и в районе Гайтолово. Туда они и подтянули тяжелую артиллерию. Затем, используя штурмовую авиацию, методично стали уничтожать в болотистых лесах остатки 4-го стрелкового корпуса генерал-майора Николая Гагена. Вокруг огневого мешка, образовавшегося в результате боев, создавались минные поля. Вдоль троп, проложенных рядом с ними, осуществлялось патрулирование. Вибке заступил на пост поздно вечером. По инструкции каждый патрульный должен был двигаться по лесной тропе на расстоянии не менее 10 метров от своего товарища на случай, если последует разрыв снаряда или мины. Идти нужно было строго по дорожке, внимательно смотря под ноги.
– Я так и делал, – рассказывал Вибке. – Как вдруг один из следовавших сзади солдат окликнул меня. Я повернул голову, машинально сделал шаг в правую сторону и наступил на мину. Тут же раздался взрыв. Карабин вырвало из рук, а сам я полетел на землю. Лежу на спине, правая нога выше колена оторвана, левая также сильно поранена. Сознание абсолютно ясное, и нет никакой боли. Видимо, наступил шок. Товарищи зовут меня, я хочу встать и не могу этого сделать. Они, как умели, перевязали меня, затем потащили на плащ-палатке. Как сейчас помню, была удивительная тишина, ни одного выстрела не раздавалось. Я подумал, что если разорвется еще одна мина, то всем нам придет конец. Принесли меня на батальонный медицинский пункт, там положили на носилки. И тут начался страшный артиллерийский обстрел, русские произвели огневой налет. Чудом ни в кого из нас не попали. Затем меня положили в санитарный автомобиль, где нас было четверо тяжелораненых, и сто километров тряслись мы в направлении Гатчины по дороге с деревянным настилом, проложенной в болотах. В дороге раны сильно кровоточили, и я потерял сознание. Когда пришел в себя, то увидел солдата рядом с собой, он был донором и отдавал мне свою кровь.
– Не спросили его имя?
– Нет, но очень жалею до сих пор об этом, ведь он спас мне жизнь. Помню только серую военную форму, а как переливали кровь, это все смутно осталось в сознании. Когда голова прояснилась, почувствовал прилив сил, но моего спасителя уже не было. В октябре 1942 года меня доставили в Ригу. Я был самым молодым раненым в госпитале, и, может быть, поэтому ко мне относились особенно бережно.
– Каким было тогда ваше душевное состояние?
– Совсем неплохим, потому что я выжил. На фоне других, у которых не было глаз, рук или они страдали от тяжелых ранений в живот, я выглядел не так уж плохо. В тыловом госпитале в Травемюнде под Любеком мне дали не только костыли, но и инвалидную коляску, типа велосипеда на трех колесах.
Вибке открывает альбом и показывает фотографию, где он изображен сидящим на этом приспособлении. Я бы назвал это чудом техники того времени, так как сразу же вспомнил наших инвалидов войны. Они не только в войну, но даже в конце 1950-х годов разъезжали на самодельных тележках, где вместо колес были обычные шарикоподшипники. Отталкивались они при этом деревянными палками.
– А что было с вашей левой ногой, ведь ее тоже искалечила та злосчастная мина?
– Забили в ногу огромный гвоздь, это было изобретением времен войны. С тех пор у меня всякий раз возникают проблемы, когда прохожу контроль, чтобы сесть в самолет. Приборы тут же начинают звенеть. Пришлось запастись специальным документом, удостоверяющим, что это не оружие, а обыкновенный железный штырь. После излечения моя левая нога была признана здоровой. Потому даже без правой своей конечности я еще некоторое время считался военнообязанным. Видимо, уже сказывался дефицит в солдатах вермахта. Руки были на месте, значит, я мог стрелять даже из инвалидной коляски. Все же летом 1943 года нашлись благоразумные люди: меня признали негодным к военной службе. Вернулся я к себе в деревню, стал слесарничать. В мае 1945 года в Замс пришли англичане. При въезде в деревню их бронетранспортер налетел на мину. Озлобившись, англичане построили всех мужчин независимо от возраста и наставили на нас оружие. Мой вид инвалида на костылях, видимо, несколько отрезвил их, потому расстрел не состоялся. До сих пор некоторые старожилы это вспоминают и говорят, что моя нога, вернее отсутствие ее, спасла им жизнь.
Вибке снова улыбается, вспоминая, как в тыловом госпитале в Травемюнде начальство устроило спортивные соревнования среди инвалидов. Он тогда занял первое место среди прыгунов в длину на одной ноге.
– Мы были тогда счастливы, что уцелели, и не замечали своего увечья, потому что находились в окружении таких же убогих. Мы стали единой семьей со своими горестями и радостями. Правда, сейчас, я все больше задумываюсь, ведь у меня украли жизнь полноценного человека. И ради чего? Возможно, поэтому через 60 лет я вновь поехал по местам боев под Ленинградом. Надо было вновь все прочувствовать и, наверное, уже и подвести итоги. Мне ведь осталось не так уж и много времени провести на этой земле.
– А что вам больше всего запомнилось в этой поездке по местам боев? – интересуюсь я.
– То, что посчастливилось совершенно случайно встретить бывшего русского солдата, который тоже хлебнул лиха на войне. Правда, слава богу, руки и ноги у него были на месте. Он стал после войны художником и теперь как раз оформлял декорацию в музее-диораме «Прорыв блокады Ленинграда» на правом берегу Невы у города Кировска. Когда он узнал, что я воевал здесь, то пригласил спуститься к нему прямо в декоративную траншею, и мы сфотографировались, да еще и руки пожали друг другу. Теперь эта фотография хранится у меня дома на видном месте, как напоминание о войне и о послевоенном мирном времени.