Украденная душа
Шрифт:
Глаза его все еще не утратили ярости. Я понимаю, что у геологов нет никакого права задавать мне эти вопросы, но в то же время их интерес занимает меня. В самом деле, визит монахини ко мне, вероятно, вызывает недоумение. Принужденно улыбнувшись, я объясняю:
— Игуменья приглашает меня в гости.
Теперь они таращатся на меня так, будто я заморское чудо. Мне становится смешно, однако я тут же вспоминаю, что я лицо в некотором роде официальное. И мне уже не до смеха! Не только этим моим соседям, но и самому становится несколько неловко. А как
Геологи все еще смотрят на меня с недоумением, вот-вот отодвинутся, как от заразного больного. Но мне уже занятно, почему они приняли так близко к сердцу, появление монахини?
Я пристально оглядываю обоих. Они в одних годах, примерно по двадцати пяти. У Сиромахи тонкое, очень интеллигентное лицо, хотя я знаю, что он происходит из местных крестьян. Глаза у Сиромахи прозрачные, мечтательные. Да и характер такой же мечтательный, это понятно и из его воодушевленного поведения на работе, и из того необычно-радостного возбуждения, с каким он повествует о всех своих маленьких удачах.
Зимовеев приземист, по-видимому, очень силен, лицо у него грубое, сердитое, как у обиженного ребенка, с надутыми толстыми губами, с толстым носом, похожим на фигу, глаза черные, навыкате, похоже, что их никакая мечта не просветлит; он, должно быть, себе на уме, ко всему подходит практически, из всего пытается извлечь пользу. Вот и сейчас он словно бы прикидывает: а что может дать неверующему монастырь?
— Да, интересное гостеванье… — говорит он протяжно, словно за этими словами есть еще какой-то скрытый смысл.
Геологи таращат на меня глаза, а мне почему-то вспоминается все, что я знаю о церкви. Знаю о ней я до обидного мало. Кое-что о коварных приемах «уловления душ», отрывочные и неточные цитаты из библии, вроде «Устами младенцев глаголет истина!» или «Камо грядеши?» Впрочем, последнее, кажется, название романа.
Однако тут мне на память приходят события последних лет. Склады оружия, обнаруженные в подвалах нескольких костелов и предназначавшиеся для бандеровских банд; укрывательство тех же бандеровцев; разгром последних вооруженных отрядов и отречение церковных деятелей от подполья; и самое последнее — отказ униатской церкви от союза с католичеством.
Последнее событие произошло, можно сказать, на моих глазах. Торжественное собрание церковных иерархов, на которое были приглашены и советские и иностранные корреспонденты, речи представителей «белого» и «черного» духовенства о связи освобожденного народа с матерью родиной и православием, истерический визг какого-то прелата, прибывшего на этот собор из-за рубежа.
Но католическая церковь отнюдь не считает себя побежденной. Здесь, в городе, нет-нет да и появятся какие-то легаты папы римского. Это бывают порой просто туристы — из Франции, из Италии, а то и польские или румынские.
Католическая
— И вы пойдете? — вдруг отрывисто спрашивает Зимовеев.
— Наше дело такое! — притворно вздохнув, отвечаю я. Мне и на самом деле интересно, зачем это я понадобился матери игуменье женского монастыря Пресвятой Девы.
— Что ты на товарища бычишься? — сердито говорит Сиромаха. — У него должность такая — корреспондент!
Последнее слово он произносит весьма уважительно, за что я в душе ему благодарен. Дело в том, что Зимовеев все еще смотрит на меня с таким подозрением, будто я собрался объявить себя новокрещенным.
— Ой, боюсь, что нам после этого визита станет жарко! — ядовито говорит Зимовеев, пристально глядя на Сиромаху. И морщится — это Сиромаха ударил его под скамьей своим подкованным шипами горным башмаком. Зимовеев не выдерживает, наклоняется и потирает ногу.
— Ну вот, — жалобно говорит он, — теперь синяк будет! — И обиженный его голос никак не вяжется с сердитым лицом и грубым характером. — А может, это и лучше, — продолжает он выпрямляясь, — что товарища корреспондента даже игуменья уважает!
Этот странный переход так поражает меня, что лицо мое, должно быть, становится совсем глупым. Даже опечаленный чем-то Сиромаха улыбается. А Зимовеев, вдруг повеселев, говорит:
— Слушай, а может, мы с ним вместе туда закатимся? Известно, не согрешишь, не покаешься, а покаявшись, и грешить легче!
Сиромаха не отвечает на этот вызов, но я вижу, как лицо его напрягается, словно он стиснул зубы, — каждый мускул становится каменным. Зимовеев торопливо оправдывается:
— Ну не буду, не буду! Уж и пошутить нельзя!
— Ты же комсомолец! Нашел, чем шутить, атеист! — тяжело выговаривает Сиромаха, замечая, что я наблюдаю за ним.
Мне действительно непонятно, что происходит с геологами, и от этого несколько тревожно.
Не в том же, в конце концов, дело, пойду я или не пойду с визитом в монастырь? Это-то их беспокоить не должно!
Я решаю взять быка за рога.
— А почему вас так беспокоят монастырские дела? — спрашиваю я.
Вместо какой-нибудь шутки, которую я надеюсь услышать в ответ, я вдруг слышу злое шипенье Зимовеева:
— Мы с монастырскими на одном солнце портянки не сушили! Вот вы-то чего сидите? Мать игуменья вас, поди, ждет! — И поднимается со скамьи, весь какой-то растопыренный, будто еж, которого нечаянно согнали с места. В глазах его опять появляется холодное осуждение, но теперь мне за этой холодностью видится что-то тревожное, беспокойное, и мне хочется спросить, в чем дело. Чем я его обидел? Или еще проще: кто его обидел?
Но Зимовеев уходит не оглядываясь, будто и не он только что задавал мне нелепые вопросы, требовал «мужского» разговора. Сиромаха вскакивает, чтобы броситься за ним, но взглядывает на меня, конфузится, тихо говорит: