Украденная невинность
Шрифт:
Судя по наблюдениям, тридцать один корабль эскадры Нельсона оказался лицом к лицу с тридцатью тремя судами противника. Обычная стратегия Вильньсва заключалась в том, чтобы, избегая атаки, вести оборонительный бой, широко используя заградительный огонь, затрудняющий нападение с тыла, абордаж и погоню при необходимости спешного отступления.
Абордаж, однако, был одним из излюбленных приемов Нельсона. Пушки его судов наводили таким образом, что мишенью им служила не палуба, а борта. Как только те удавалось достаточно повредить, моряки тут же шли на абордаж, причем за каждый занятый корабль полагалось крупное денежное вознаграждение: капитану причиталась тысяча фунтов, а каждому члену экипажа, занятому в штурме, — по двести фунтов, что превышало месячное жалованье…
Мэттью сложил подзорную трубу и подошел к поручням, всматриваясь в мягко колышущееся море. Свежий ветер бил в лицо, наполняя паруса с такой силой, что те едва слышно гудели. Это было весьма кстати, так как освобождало от необходимости постоянно выравнивать их. С пушечной палубы доносились звон и побрякивание, еще ниже волны ударяли в корпус судна и откатывались с тихим шипением. Неделя за неделей англичане высматривали противника, маневрировали, проводили учения, и вот теперь, когда сражение приблизилось, Мэттью чувствовал, что не в состоянии думать о нем. Мысли его рассеивались и уводили далеко от окружающего.
Он думал о Джессике: о том, каким тяжелым было прощание, сколько отчаяния и тоски было в ее глазах. Еще капитан вспоминал слова Грехема Пакстона и заново осмысливал их: о том, что любовь нелегко дается большинству мужчин. Ему, пожалуй, даже тяжелее других. Слишком большая любовь чаще всего заканчивается большой болью, и невозможно забыть об этом.
Этот риск не каждому по плечу. Стоило только вспомнить дни, когда он верил, что Джессика ему изменяет. Что за сокрушающая, всеобъемлющая боль владела им тогда! Казалось, сердце не в состоянии вынести ее и попросту откажет. Любовь означала боль, и Ситон боялся этой боли. Грехем прав, когда говорит, что трус прячется от битвы, в том числе и от великой битвы жизни.
Он, Мэттью, трусливо отказывался любить Джессику.
Но любовь оказалась сильнее его…
Мэттью заслонил глаза рукой, пытаясь различить знакомые суда в составе эскадры противника, потом снова поднял трубу и тщательно сфокусировал ее. Да, так и есть. Они стали ближе сейчас, французские «Редутабль» и «Бюсентор», испанский «Сан-Хусто». Других ему до сих пор не приходилось
видеть, но общим счетом дюжина судов вытянулась в линию впереди и столько же сзади. Это производило внушительное, даже несколько пугающее впечатление, и каждый моряк на «Норвиче», без сомнения, думал так же.
Возможно, глядя на приближающиеся вражеские суда, каждый моряк сейчас задавал себе вопрос, встретит ли он новый день.
Мэттью решительно оттеснил неприятную мысль и, повернувшись спиной к строю кораблей, зашагал к рулевой рубке. Там в напряженном ожидании собрались вес офицеры «Норвича». Палубы корабля очистили перед сигналом к атаке, ядра и порох подняли со складов и держали наготове в непосредственной близости от пушек. На массивных железных стволах мелом было выведено: «Победа или смерть!»
Хотя все моряки, пушкари особенно, уже обнажились до пояса и успели обвязать головы скрученными платками (мера, рассчитанная на то, чтобы защитить барабанные перепонки от грохота орудийных залпов), офицеры, наоборот, надели парадные мундиры, отлично выстиранные и отглаженные, сверкающие позолотой пуговиц и эполетов. Многие надели также личное именное оружие, выданное за отвагу в бою. Британская скрупулезность была известна во всем мире и отражала определенное моральное превосходство этого народа.
Являть собой образчик офицера и пример для нижних чинов — традиция, которую Мэттью считал не самой разумной. Яркие мундиры офицеров делали их легкой мишенью для противника, а потери среди офицерского состава не шли на пользу боевому кораблю.
— Мы сближаемся, сэр! Думаю, вскоре сойдемся на расстояние пушечного выстрела.
Это сказал лейтенант Донелли, давно мечтавший отличиться в бою. Губы его так и разъезжались в широкой улыбке, и Мэттью невольно спросил себя, как долго эта улыбка сохранится на его губах.
— Лево руля на борт и так держать!
— Есть, сэр!
Отлогая волна приподняла «Норвич» на своем гребне, и издалека донеслась мелодия «Правь, Британия, морями!», которую играли на борту «Виктории».
Словно желая оборвать звуки гимна, французский корабль «Фуго» дал залп. Ядра не достигли цели, но начало сражению было положено.
— Пусть дадут ответный полузалп, — приказал Мэттью. — Туча порохового дыма позволит нам подобраться поближе.
Сигнальщик с «Виктории» передал: поднять флаг. Как раз в это время «Норвич» рванулся вперед, и гордое полотнище развернулось на свежем ветру. Французы ждали атаки и сразу же дали бортовые залпы. Ядра со свистом обрушились на верхнюю палубу, нанеся первый урон: два члена экипажа были убиты на месте, около дюжины ранено осколками.
Потери на «Виктории» были несколько своеобразными: залп угодил прямо в оркестр, продолжавший играть на верхней палубе, и звуки гимна затихли. На некоторых кораблях, однако, оркестры продолжали играть: откуда-то доносилось «В бой, британцы!». Было что-то неестественное, зловещее в том, как звуки разносились над волнами.
На дистанции в тысячу ярдов от противника «Норвич» сделал первый полный бортовой залп по цели. На этот раз отдача была так сильна, что палуба под сапогами Мэттью буквально заходила ходуном. Орудия «Бюсентора» немедленно откликнулись, начисто срубив верхушку бизань-мачты. Новый залп «Норвича» расколол корпус «Бюсентора» чуть выше ватерлинии, и вслед за этим воздух наполнился свистом картечи.
— Ложись! — рявкнул Мэттью, сбивая с ног юного Донелли, с раскрытым от ужаса ртом таращившего глаза на раненых, корчившихся на палубе с криками боли.
Ручейки крови уже текли по палубе, до блеска надраенной песком, удлинялись прямо на глазах и меняли направление в зависимости от того, на какой борт кренилось судно. Местами кровь образовала целые лужицы и просачивалась на нижнюю палубу. Грехем Пакстон устремился к одному из раненых, присел рядом — и через мгновение над головой у него что-то просвистело, а пробегавшего мимо гардемарина буквально разорвало в клочья.