Укрепить престол
Шрифт:
— Так это тот фриз, Караваджо, один образ ромейский восстановил. Красиво? Правда? — отвечала Ксения.
— Караваджо здесь? Почему мне никто не сообщал? Он мастер! А я то думаю, почему образ так манит, — сказал я и в «костюме Адама» пошел рассматривать икону.
Есть такие истории в искусстве, когда не понять, искусство ли это, или так, прикол. Вот изображение супа Энди Уорхолла мне не понять, но тут, я и без знания, чьему перу принадлежит глубокая реставрацию иконы, обратил на нее внимание. Ну не из-за того же, что на ней наиболее яркие и качественные краски?! Ведь не поэтому, о потому, что я умею воспринимать
— И как он тебе? — спросил я жену.
— Не поняла, — растерянно ответила Ксения.
— Ты мне смотри! — я улыбнулся, грозя пальцем, а супруга покраснела.
Все же рановато еще полностью расслабляться в компании царицы, не выветрились у нее современные понятия о роли и месте женщины. Не понимает шуток.
Пусть он и Караваджо, великий мастер, но книга лежит открытой, а я еще и строчки новой страницы не прочитал.
— Иди сюда… и пусть весь мир подождет! — сказал я и притянул к себе Ксению.
До утра пару страничек книжки проштудирую.
*…………*………….*
Москва.
27 апреля 1607 года
Человек, обряженный в плащ с капюшоном, сидел в корчме в отдельной комнате, с приглушенным светом. Лишь одна, не шибко яркая, лучина развеивала кромешную тьму, творя лишь сумрак. Рассмотреть лица в таком тусклом свете было невозможно, однако, человек располагался еще и в углу, от чего только усиленным зрением можно было рассмотреть силуэт, но не больше. Этот человек знал, что и как делать, был уже достаточно опытным в шпионских играх, было бы иначе, так агента иезуитов уже рассматривали во всех подробностях на дыбе.
В комнату боязливо, не спеша, вошел, впечатленный флером мистики и таинственности, мужчина. Этот был новичком и только начинал свой путь становления человека «плаща и кинжала».
— Удалось передать царице дощечку с рисунком? — спросил, без приветствий и расшаркиваний, человек в темном углу.
— Да… а как мне обращаться к тебе? — растерянно спрашивал русский дворянин Листов.
— А вам не нужно ко мне обращаться, мои ответы вам ни к чему, а нужные вопросы я и без вашего участия сформулирую, — отвечал таинственный незнакомец.
Тимофей Листов не был туг умом, пусть и не блистал сообразительностью. Он понял уже немало. Во-первых обращение на «вы», как знал мужчина, свойственно скорее французам, даже поляки редко используют такие обороты. Во-вторых, слово «сформулирую» русский человек никогда не стал бы использовать. Ну и то, что в Пинске Листова завербовали иезуиты, говорило в пользу того, что с ним говорит именно представитель этого ордена. Еще и пренебрежение к иконе, названной «дощечкой с рисунком».
— Итак, наш друг Микеланджело, — имя Караваджо таинственный человек произнес как-то… на итальянский манер. — Он ни о чем не догадался?
— А о чем он может догадаться? — вопросом на вопрос ответил Листов, вопреки прозвучавшим ранее требованиям незнакомца.
— Вопросы от меня! — раздраженно потребовал иезуит.
— Он догадался или знает, кто я… что я… служу… — растерялся Тимофей.
— Я понял! — прервал незнакомец затянувшиеся поиски правильных определений, сущность которых — «предатель и шпион».
— Но икону царице передал безропотно? — спросил иезуит.
— Огладил ее, чуть ли
Еще бы итальянец, соплеменник семейств Борджиа, Медичи, Сфорца и многих других искусных отравителей, не понимал, что предмет может быть отравлен. Получалось, что художник понял то, зачем именно его выпустили некогда из Пинска, и он противится, даже противостоит, делу отравления царя.
— Уговорите Караваджо на то, чтобы он передал икону и царю… — видя замешательство Листова, который стоял в единственном месте, которое хоть чуть освещалось догорающей лучиной, иезуит продолжил. — Она будет безопасной. Нужно снизить бдительность и художника и царя. Этот… царек весьма предупредителен, чтобы беспечно принимать подношения будь от кого, поэтому первые дары будут безопасны. Но ты, Тимофейка, смотри… знамо в чем вины твои за смерти русских посланников, которых ты своими руками резал в Пинске, земелька твоя тако же погореть может, да и ты сам жить не станешь, коли что. Ну, коль все будет добре, так золота тебе столько отсыплю, что и за две жизни не потратишь.
Листов понял, он уже давно принял, сломался, не помышлял иного, как работать на иезуитов. По крайней мере, именно сейчас, и благодаря предательству, живет в Кремле, ест от пуза, даже девку дворовую нашел себе на утехи, обещал жениться, а пока сено у царских конюшен то и дело мнет с девицей. Она служка при кухне, что так же может быть сильно полезным в делах многогрешных.
Через десять минут, из корчмы, что все больше появляются в Москве, словно в какой Праге, вышел монах… православный. Пройдя два квартала, священник скинул монашеский балахон и остался облаченным в епископскую рясу.
Ты можешь поменять веру, если то будет угодно Ордену Иезуитов, сменить личину, служить хоть языческим божкам, обманывать, убивать, все грехи спишутся, если жить будешь во славу Ордена.
Глава 8
Глава 8
Москва
27 апреля 1607 года
Я прогуливался с женой по утопающему в тюльпанах Кремлю. Везде, где было хоть немного земли, чтобы разбить клумбу, росли эти цветы. Я не особый любитель-цветочник, гербарии собирал в последний раз в старшей группе детского сада. Но и меня впечатляла эстетика красных, белых, бело-красных и… даже фиолетовых тюльпанов. Я еще до конца не знал, что мне с этим делать, кроме того, что это красиво, но Россия способна стать «тюльпановым хабом».
Я еще не общался со своими, частью вернувшимися из Европы людьми. Нужно узнать, как именно обстоят дела с тюльпаноманией во Франции и Голландии. Если можно ускорить процессы создания тюльпановой биржи, то я это сделаю. Пусть и не был я денежным воротилой, но принцип финансовых пирамид знаю, в России нулевых все эти принципы знали, после того, как многие обожглись на всяких «ммэмах», да «хоперов инвестов». Пару десятков людей могут создать искусственный спрос на тюльпаны.
Мне, по средствам рассказам мамы, которая была цветочницей и высаживала не менее четырех соток цветами, было кое-что известно. Зря я, некогда переворачивая шампуры на мангале, не внимательно слушал мать, лишь обозначая свое внимание. Иначе мог бы и трактат написать и о тюльпанах, истории их селекции, как и о гиацинтах с гладиолусами.