Укрощение герцога

Джеймс Элоиза

– Почему?

– Потому что я никчемный, – коротко ответил Рейф. – Будь я Питером, все было бы иначе. Ты ведь встречал Питера. И должно быть, заметил, каким потрясающим парнем он был. Это он управлял имением. И даже еще мальчиком умел примирить наших родителей. Когда они ссорились, а это случалось часто, только он один мог на них воздействовать. Он был… он был замечательным.

– Ах!

– И естественно, Питер никогда так не напивался.

– Должно быть, тяжело быть младшим и следовать по стопам старшего, – сказал Гейб.

Рейф коротко рассмеялся.

– Думаю, мой

отец изложил это лучше. Он сказал, что в бизнесе я второй сорт. И был прав. То же можно сказать и о моем опекунстве. – Его пальцы сжали стакан. – Хотя нельзя сказать, что это моя вина. Какого черта Брайдон оставил дочерей на мое попечение – человека, которого видел всего раз?! Если бы он не отправился на почти неприрученном жеребце, все четыре девицы Эссекс до сих пор благополучно бы пребывали в Шотландии.

И если все дело было в этом, добавил он уже про себя, Имоджин точила бы свой острый язычок о какого-нибудь несчастного шотландца, вместо того чтобы избрать его орудием своих ежедневных упражнений. И, судя по тому, что она смотрит на Гейба с вожделением, в скором времени ей захочется испытать его жезл в деле.

Гейб покончил с яблоком.

– Я думаю, Брайдон рассчитывал жить вечно. Это обычное человеческое заблуждение.

Сам Рейф испытывал нечто противоположное, но этот вопрос его не особенно интересовал. Поэтому он снова предался невеселым мыслям об Имоджин. Никакие этические соображения для нее не существовали и не могли ее остановить. Она и Мейн, должно быть, использовали во время путешествия в Шотландию каждую свободную минуту, чтобы уединиться в спальне. Конечно, Мейн солгал ему, когда поклялся, что держался подальше от постели Имоджин. Ни один мужчина, будучи в своем уме, не поступил бы так.

И более того, Гейб был, очевидно, в здравом уме. Ему показалось, что шеи его коснулось ледяное дыхание. Скорее всего Гейб не увидит никакой причины не поддаться чарам Имоджин, столь охотно выставляемым напоказ.

– Она не такая спокойная и хладнокровная, как кажется, – сказал он отрывисто. – Знаешь, она и в самом деле любила Мейтленда. И они были слишком недолго женаты, чтобы она успела разочароваться в нем.

– Каким он был человеком? – спросил Гейб, приступая к чистке следующего яблока.

– Хамом, помешанным на лошадях и кое на чем еще. Любил держать пари. И погиб, усевшись на лошадь, на которую отказался сесть его жокей. Вообразил, что сможет выиграть на скачках. Вместо этого налетел на столб и размозжил голову на глазах у жены.

– Бедная леди Мейтленд.

– Она выбрала его, – сказал Рейф, сознавая, что голос его звучит как рычание. – Она ступила в этот дом, уже будучи влюбленной в этого человека, будь он неладен. Она сидела за этим столом, не сводя глаз с него, как если бы он был младенцем Христом, спустившимся прямо с небес. Но ведь она пялилась всего лишь на Мейтленда! – Он поднял голову и недоверчиво посмотрел на Гейба. – Ты бы никогда этому не поверил, если бы встретил его лицом к лицу. Прекраснейший образец деревенского идиота, какого едва ли сыщешь во всей Англии. И в то время он был помолвлен. Но Имоджин это ни в грош не ставила. Она просто прошествовала к его дому, точнее сказать, проехала верхом и, прежде чем мы успели сосчитать до трех, бежала с ним в Гретна-Грин.

– Решительная молодая женщина, – сказал Гейб, кладя яблоко на стол перед собой. Рейф заморгал, глядя на брата. – Продолжай. Я очистил это яблоко для тебя.

Их взгляды встретились, и на мгновение Рейф испытал весьма обременительный прилив чувств.

– Спасибо. – Потом добавил: – Видишь ли, Имоджин свалилась с лошади намеренно и повредила лодыжку. Это дало ей возможность проникнуть в дом Мейтленда, и, конечно, у него не оставалось выбора, раз они оказались в одном доме.

Кажется, Гейб не воспринял завуалированное предостережение Рейфа.

– И что, Мейтленд испытал облегчение, избавившись от невесты, или наоборот?

– Не знаю, какая муха его укусила, – ответил Рейф, отправляя в рот кусочек яблока. Он редко ел что-либо после первого блюда, предпочитая не портить вкуса виски другой пищей. Но вкус яблока был чистым и приятным.

– И этот брак оказался счастливым?

– Не мог быть, – ответил Рейф. – Она… Ну, ты видел Имоджин. А он был просто шутом гороховым. Помешан на верховой езде и счастливее всего чувствовал себя, оседлав кобылу, а не женщину. Достаточно было одного взгляда на него, и становилось ясно, что он о своем жезле заботился с такой же деликатностью, как о ручке насоса. Неужто такой мужлан мог доставить женщине удовольствие?

Гейб положил серебряный нож, которым чистил яблоко, точно на середину тарелки.

– Если ты хочешь бросить пить, – сказал он, – наилучший способ – просто покончить с этим разом. – Рейф ухитрился хмыкнуть. – Я слышал, что любые попытки уменьшить норму выпивки кончаются неудачей.

– О, не знаю, – ответил Рейф, испытав нечто вроде нервной спазмы при одной только мысли об этом подвиге. – Я уверен, что мог бы сократить потребление спиртного до вполне приемлемого количества.

– Во всяком случае, попытаться можно, – подбодрил его Гейб.

В этом, должно быть, было что-то от прямоты и точности ученого. Рейф без раздумий мог бы сказать, что его брат прав относительно нежелательности уменьшения количества принимаемого виски в противоположность решительному отказу от выпивки вообще.

Похоже, Гейбриел Спенсер частенько оказывался прав в своих суждениях.

– Как это случилось, что ты стал профессором, будучи сыном моего отца? – спросил он вдруг.

Его брат ответил нежной, но лукавой улыбкой.

– Я все всегда делаю хорошо, за что бы ни брался.

– Знаю. Думаю, сперва ты и в математике был докой.

– Действительно. В течение некоторого времени я не знал, продолжать ли заниматься математикой или древней историей, но последняя оказалась для меня притягательнее.

– Мне наплевать, если бы оказалось, что в тебе воплотились сразу Петр и Павел, сошедшие на землю с небес, – сказал Рейф. – Все, что я знаю об Оксфорде, – это то, что только способности могут завести человека так далеко. В Кембридже, очевидно, тоже.

В лукавой улыбке Гейба было много искренности. Рейф был рад, что Имоджин ушла. Кто мог бы устоять против такой улыбки?