Укрощение королевы
Шрифт:
Король молчит, и, переводя взгляд на меня, дает мне знать, что я могу присоединиться к беседе.
– Вы считаете, что народ больше не любит молитвы на латыни? – спрашиваю я архиепископа Кранмера. – Вы вправду считаете, что люди окрепнут в вере, если им будет позволено молиться на родном языке?
– Язык немытой черни, – тихо шипит на ухо королю епископ Гардинер. – Так что ж, теперь пусть каждый трактирщик толкует «Аве Мария» на свой лад? А мусорщики раздают свои благословения?
– Гребите быстрее, – велит Генрих гребцам, почти не обращая внимания на этот
Барж-мастер ускоряет ритм барабанов, а рулевой выводит судно на середину реки, где чувствуется прохладный бриз и есть глубинное течение.
– В наш дворец никто не может проникнуть со стороны города, – говорит мне Генрих. – Люди могут махать нам с берегов, могут выражать свое почтение, но на расстоянии. На судно им подниматься нельзя. Я вообще не хочу, чтобы они ко мне приближались. Никому из города не дозволено заходить в наши сады. Они несут на себе заразу, а я не могу рисковать.
– Нет, конечно, нет, – успокаиваю я его. – Вся моя свита знает об этом, как и ваша, милорд. Я им все объяснила. Никто не станет принимать посылок из Лондона.
– Даже книг, – с подозрением уточняет он. – И никаких приезжих учителей или проповедников, Кейт. Никаких посетителей из городских церквей. Я этого не позволю!
– Все они – переносчики болезней, – заявляет Гардинер. – Все эти еретики, лютеранские проповедники поражены чумой, а кто не болен, тот потерял рассудок. Все они приехали из Германии и Швейцарии, все поголовно больные и безумные.
Генрих восседает на троне, который стоит выше того места, где сижу я. Когда я поворачиваюсь к нему, мое лицо выражает лишь спокойствие.
– Разумеется, милорд, – говорю я, хотя эти слова лживы.
Как и обещала принцу Эдварду, я начала изучать латынь с учителем из Кембриджа и получаю посылки с книгами от лондонских печатников. Кое-что приходит мне от немецких книгоиздателей, и это книги так называемых еретиков, по теологии из Фландрии. Христианский мир жив и сейчас, как никогда раньше, бурлит жизнью, изучает Слово Божье и дискутирует о нем, о том, в каком виде стоит проводить богослужения, даже о самой природе мессы. Сам король, когда был моложе, принимал участия в этих дискуссиях и даже составлял собственные документы. Теперь, под влиянием Говардов и Стефана Гардинера, разочарованный в том, как королевство приняло затеянные им перемены, опасаясь, что протестные веяния, идущие по всей Европе, достигнут и Англии, король не желает больше участвовать в дискуссиях и не хочет продолжать свои реформы.
Когда север восстал против него, требуя вернуть закрытые монастыри и снова позволить отпевать умершие души, вернуть старым лордам их власть и чтить Плантагенетов, король решил, что с него хватит и больше не будет никаких споров: ни о его правлении, ни о его Церкви, ни о его наследниках. Генрих ненавидит мысль так же, как он ненавидит болезни, а теперь считает, что книги переносят и то, и другое.
– Ну какой интерес может быть у Ее Величества к книгам из Лондона или проповедникам-недоучкам? – мило удивляется Стефан Гардинер. –
– Затем, чтобы я могла разговаривать с Его Величеством, – просто отвечаю я. – Чтобы могла писать на латыни его сыну, принцу, и чтобы у такого великого и ученого короля не было жены-дуры.
Уилл Соммерс, сидевший на краю борта, свесив длинные ноги к воде, тут же поворачивается, услышав эти слова.
– Эй, дурак здесь только один! – напоминает он. – И женщин-дур я в свою гильдию не принимаю. Это что же тогда получится, такая гильдия разрастется до многих тысяч!
– Екатерина, ты вовсе не глупа, – улыбается король. – И можешь читать все, что тебе заблагорассудится, но из Лондона, пока там не утихнет мор, не должно быть никаких книг или посетителей.
– Разумеется, – я склоняю голову.
– Я надеюсь, Ваше Величество не читает глупых книжек, – ехидно интересуется Стефан Гардинер.
Я чувствую, как все во мне ощетинивается при звуке этого покровительственного тона.
– О, я надеюсь, что нет, милорд, – мило отвечаю я. – Потому что последнее время я читала ваши проповеди.
– Я делаю это, чтобы защитить не только двор, но и тебя, – замечает Генрих.
– Я знаю, милорд, и благодарна вам за то, что вы заботитесь о нас.
И эти слова – чистая правда. Он бережет нас от болезни так, словно та – наш наистрашнейший враг. Он будет стараться меня всячески защищать. Раньше никто никогда не пекся о моем здоровье. Никто никогда не искал способов меня защитить. До тех пор пока я не вышла за Генриха, никому и в голову не приходило меня защищать.
Мы слушаем музыку, доносящуюся из плывущего за нами баркаса с музыкантами. Звучит очень приятная мелодия.
– Слышишь? – спрашивает король, отбивая ритм на подлокотнике своего трона. – Это я написал.
– Она прелестна! Как вы талантливы, милорд, – отвечаю я.
– Может быть, я напишу что-нибудь еще, – замечает он. – Кажется, ты вдохновляешь меня. Пожалуй, я напишу кое-что в твою честь… – Король ненадолго замолкает, с восторгом прислушиваясь к собственной музыке. – В общем, будет лучше, чтобы никто и ничто из Лондона нас не касалось, – продолжает он беседу. – Как приятно, когда летом тебя не осаждают делами. Эти люди никогда не устают со своими просьбами и предложениями, пытаясь склонить меня к каким-то действиям против кого-то из них или в чью-то пользу, урезать налоги или выплатить жалованье. Как же я от них от всех устал! Меня от них тошнит.
Я киваю, словно соглашаюсь с тем, что выказывание милости и перемещение ее от одного фаворита к другому крайне утомительны.
– Ты будешь мне помогать, – решает он. – Когда мы вернемся в Лондон и снова начнется поток прошений, ты будешь читать их и рассматривать вместе со мной. Я доверяю тебе быть рядом со мною и стать моим единственным советником в этом деле.
– Выходит, здесь теперь два дурака, – замечает Уилл. – Я, дурак обученный и заслуженный, и еще один, влюбленный.
Генрих, посмеиваясь, отвечает: