Укрощение королевы
Шрифт:
– Что это? – спрашиваю я, и мне на ум сразу же приходит мысль о том, что я этого не хочу.
Вместо ответа Уильям кланяется и открывает металлическую застежку. Когда он поднимает крышку, та откидывается назад на медных шарнирах. Внутри оказывается маленькая уродливая корона. Фрейлины позади меня ахают, а Нэн делает жест, словно намереваясь остановить то, что последует дальше. Уильям ставит шкатулку и достает оттуда тонкой работы корону, украшенную сапфирами и жемчугом. На ее вершине, словно на куполе церкви, красуется простой золотой крест.
– Король желает, чтобы
Я послушно опускаю голову, чтобы Нэн сняла с нее арселе и приняла из рук мужа корону. Она оказывается правильного размера, но, садясь на мою голову, тут же награждает меня головной болью.
– Это новая корона? – спрашиваю я чуть слышно. Мне отчаянно хочется, чтобы эту корону сделали специально для меня.
Уильям качает головой.
– Чьей она была?
Нэн снова делает движение, словно намереваясь его остановить.
– Эта корона принадлежала Анне Болейн, – говорит он.
А мне кажется, что от этих слов она наливается еще большей тяжестью, словно намеревается пригнуть мою голову к земле.
– Но он же не ожидает, что я надену ее сегодня? – неловко спрашиваю я.
– Он скажет вам, когда ее надеть, – отвечает Уильям. – На важные праздники и на встречи с иностранными послами.
Я киваю, но шея почти не слушается меня, и Нэн снимает с меня эту корону и убирает ее обратно в шкатулку. Она закрывает шкатулку так, словно не хочет видеть ее содержимого. Корона Анны Болейн? Она же проклята!
– Но мне велено забрать обратно жемчуга, – стеснительно говорит Уильям. – Их принесли по ошибке.
– Какие жемчуга? – уточняет Нэн.
– Жемчуга Сеймур, – тихо отвечает он, по-прежнему старательно глядя на жену, но не на меня. – Их велено хранить в сокровищнице.
Нэн нагибается и собирает нити жемчуга, мягко поблескивающие в ее руках, и укладывает их в специальный длинный ящик, по которому они струятся и извиваются, словно диковинные змеи. Передав ящик Уильяму, улыбается мне.
– У нас и так жемчугов более чем достаточно, – говорит она, стараясь скрасить неловкость.
Я решаю проводить Уильяма до дверей.
– Почему он решил их забрать? – тихо спрашиваю я его.
– На память о ней, – отвечает он. – Она подарила ему сына, и он хочет сохранить их для будущей жены сына. Он не желает, чтобы кто-нибудь еще их надевал.
– Конечно, конечно, – быстро говорю я. – Передай ему, как я счастлива всеми его подарками. И что я понимаю, как дороги ему эти жемчуга.
– Он сейчас присутствует на молитвенном служении, – продолжает Уильям. – На поминальной службе по Джейн.
Я старательно сохраняю заинтересованное и сочувственное выражение лица. Король сам выступил против учения о том, что Господь может сократить время ожидания душой судного дня, дабы та могла скорее войти в чертоги Рая, если провести сто заупокойных служб, прочитать тысячу молитв и возжечь благовония. Он даже отменил запланированную заупокойную по Джейн, и для меня оказалось сюрпризом то, что король все еще следовал традиции, которую он же запретил для всех нас: надежду на вызволение души из чистилища.
– Стефан Гардинер проводит специальную поминальную службу по королеве
Как странно: король присутствует на поминальной службе по своей бывшей жене в первый день своего медового месяца?
– Да благословит Господь ее душу, – немного неловко лепечу я, зная, что Уильям доложит своему королю о каждом моем слове. – Забирайте жемчуга и сохраните их в целости. Я тоже помолюсь о ней.
Как и обещал король, вскоре по дворцу разносится весть о том, что королева любит нарядных птичек. Одну из моих личных комнат освобождают от мебели, и в ней появляются разнообразные насесты и клетки. Возле окон появляются небольшие вольеры для певчих птиц с Канарских островов. Когда сквозь толстое оконное стекло начинает литься свет, птицы чирикают, прихорашиваются и бьют маленькими крылышками. Я рассаживаю их в группы по цвету их оперения: золотистых и желтых вместе, зеленых – по соседству, а голубых и синих – наверху, чтобы их окрас совпадал с цветом неба, в надежде, что они передадут породу потомству. Каждое утро после службы я прихожу в свою комнату с птицами и кормлю их всех с руки, наслаждаясь щекочущим ощущением от их маленьких коготков, когда они садятся мне на руки и подбирают зерна.
Однажды, к моей немалой радости, в приемную пожаловал темнокожий матрос-индиец с серебряной серьгой в ухе и такими татуировками на лице, что больше походил на самого дьявола, чем на человека, и принес огромную, размером с грифа, и ярко-синюю птицу. Он затребовал за нее немыслимо высокую цену, на которую я согласилась – и стала счастливой обладательницей попугая с умными черными глазами. Я назвала его Дон Пепе, поскольку эта птица не пела, а говорила – только по-испански и только непотребности. Мне приходится накрывать его клетку, когда ко мне заходит с визитом испанский посол Эстас Шапюи. Правда, Нэн уверяет меня, что Эстаса сложно удивить: за годы пребывания при дворе он видел и слышал гораздо худшее.
Король дарит мне коня для верховой езды, роскошного гнедого жеребца, и чудесного щенка рыжего спаниеля. Я беру малыша с собой, куда бы ни пошла, и он сидит у моих ног даже во время утренних богослужений. У меня раньше никогда не было собаки, которая не была бы при хозяйстве, – только охотничьи псы, которые содержались при конюшне в замке Снейп, или пастушьи, при скоте.
– Какое же ты бесполезное существо, – говорю я ему. – Как ты миришься со своим положением игрушки и украшения?
– Да, он очень мил, – соглашается Нэн.
– Пуркой был просто очарователен, – замечает Екатерина Брэндон.
– Кто такой Пуркой? – Я не знаю этого имени.
– Собака Анны Болейн, – Нэн хмурится, глядя на Екатерину. – И ему не сравниться с нашим малышом Ригом.
– Здесь вообще что-нибудь происходит впервые? – спрашиваю я уже с раздражением. – Мне удастся когда-нибудь сделать то, чего они не делали до меня?
Екатерина выглядит пристыженной.
– Ты – первая королева, которая любит часы, – с еле заметной улыбкой отвечает Нэн. – И теперь все ювелиры и часовщики Лондона на седьмом небе от счастья по этому поводу.