Укусы рассвета
Шрифт:
Мне почудилось, что сейчас он опять расхнычется. Только не из-за меня. Я понял, что он думает о ком-то гораздо более дорогом и близком.
Хлопнув дверцей машины, я увидел тех троих; они стояли, дожидаясь, когда я выйду, чтобы занять свои места. Я сказал боссу, чтобы гнал наличные. Конверт был готов, он тут же вынул его из кармана пиджака. Если там лежали такие же купюры, как в первый раз, сумма набиралась вдвое или втрое больше предыдущей.
Бертран даже не соизволил обернуться, когда машина сворачивала за угол.
Н-да, в самообладании мистеру Лоуренсу не откажешь.
Я вспомнил, как валялся у него в ногах и скулил, умоляя не оставлять меня в темнице. Молодец мистер Лоуренс. Сволочь!
В то утро, хныкая у его ног, я утратил что-то неизмеримо более ценное, чем свою дурацкую так называемую свободу. И у меня хватило глупости отшвырнуть это сокровище, проливая слезы
А вот он сегодня не стал меня умолять, нет. Слишком горд. Но по его тону я почувствовал, что у меня есть шанс стать собой прежним.
Я подозвал такси и велел доставить меня туда, где можно было спокойно и без риска дождаться вечера.
Итак, у меня снова только двое суток, час в час. Мириам дала мне телефон человека по имени Джонатан, главного редактора ежемесячника «Аттитюд», где работал Жан-Луи. С этим мне здорово повезло: Жана-Луи так просто не сыщешь. По той лишь причине, что Жан-Луи, в отличие от нас грешных, работает. Я познакомился с ним в самом начале своей тусовочной карьеры, в «Bains-Douches»; он постоянно ошивался там в баре, выведывая у бармена слухи, сплетни и последние новости, готовый в любой момент выхватить из футляра свой верный «Nikon» и поймать в объектив любую знаменитость, чтобы пополнить свежатинкой фотохронику «Пари-Нюи», «Неонов», а потом уж и своего родимого «Аттитюда». Так он ухитрился щелкнуть Ричарда Гира без очков, когда тот целовался с Боуи, который был, наоборот, в очках. И Рода Стюарта, чешущего у себя в промежности. И Элтона Джона за ужином с Ивом Сен-Лораном. И Лайзу Миннелли в потрепанном виде. Словом, звезд шоу-бизнеса. Хотя не брезговал он и аристократами-вырожденцами, и богатыми наследниками, и воротилами бизнеса — хозяевами жизни. Да и всеми прочими, кого заносила судьба в наш Город-Светоч. Помню свою первую встречу с ним: он нацелил на меня аппарат, я изобразил сладкую улыбочку, а он рявкнул: «Сгинь из кадра, кретин! » Я оглянулся: позади стоял Уильям Харт, уже готовый сказать «cheese». С тех пор мы иногда пересекаемся с Жаном-Луи, и каждый раз для меня это добрый знак, доказательство того, что я попал в нужное место. Не будучи друзьями, мы, тем не менее, относимся друг к другу уважительно, болтаем как хорошие приятели и обмениваемся сплетнями в ожидании звезд; а пару раз я давал ему наводки на крутые тусовки, о которых в его газете ничего не знали. Что не мешает ему, несмотря на долгое знакомство, привычку и взаимную симпатию, выбрасывать все снимки, на которых он ненароком запечатлел меня.
Сейчас я точно знаю, что он там. Именно там, внутри, за ограждением. Перед входом толпятся приглашенные: шикарно одетая, свеженькая публика, которая скоро утратит и шик, и свежесть. Главный редактор, выдавая мне адрес, только и сказал: «Ну, дерзай! » И дерзость, кажется, очень скоро мне понадобится, вкупе с хорошей долей везения.
Однако я принял некоторые дополнительные меры, узнав от него, что Жан-Луи сегодня дежурит у Диора, на показе осенне-зимней коллекции. В тех редких случаях, когда мы с мистером Лоуренсом пролезали на эти дефиле, нас ждало поистине королевское развлечение — ведь там собирается весь парижский бомонд. Жан-Поль Готье в Зимнем цирке — пару месяцев назад. Кристиан Лакруа в «Зените» — в прошлом году. И оба раза Бертран бросал меня, едва проникнув за первое ограждение, чтобы подобраться к гримерке, где переодевались топ-модели; что вы хотите, это заветная мечта любого существа мужского пола, которому хоть раз в жизни довелось пролистать журнал «Vogue». И, представьте, это ему удавалось. Он с самым невинным видом просматривал список участниц дефиле, выуживал оттуда имя какой-нибудь из девиц и, нацарапав его на бумажке, бежал за кулисы, крича, что несет ей срочную записку — якобы звонили из агентства. И проникал внутрь. И смотрел во все глаза. Наслаждаясь зрелищем, недоступным для простых смертных. Мне вот никогда не хватало наглости на такие эскапады.
Словом, я принял меры по части одежды. Вообще-то я давно уже нуждался в новом прикиде, и конверт старикана мне здорово помог в этом деле. Я выбрал, даже не взглянув на ценники, черный костюм и белую рубашку. И красный вышитый шелковый галстук. Неплохая замена дешевому тряпью с Монтрейльского рынка, от бельвильских старьевщиков и с ярмарки «все-за-десять-франков».
Приодевшись, я поспешил к открытию первого бара в «Тысяче и одной ночи»; Этьен и Жан-Марк, встревоженные моим исчезновением, уже поджидали меня там. Пробившись сквозь толпу страждущих приверженцев happy hours, я только и успел сказать им, что стал живым мертвецом, и обещал вернуться, как только повидаюсь с Жаном-Луи. Я даже не смог притронуться к мескалю, который мне налили. Зато железный обруч, весь день сжимавший мне голову, наконец распался, оставив после себя только странное недомогание, постепенно таявшее с заходом солнца. Наверное, это болезнь уже вступала в свои права. Да-да, я в это верю.
Белокурая дама, фильтрующая посетителей у входа в красивое здание на улице Сент-Оноре, не нуждалась в помощниках, чтобы отваживать незваных гостей. Жан-Луи, конечно, пришел загодя, еще до начала церемонии, и было бессмысленно ждать его снаружи, поскольку первый показ едва начался. Я сразу увидел, что нахрапом туда не войти. И решил проникнуть внутрь, что называется, по-пластунски. Как крот — еще один паразит, который боится дневного света. Я трижды обошел здание в по-исках черного хода для поставщиков. Улица Божон. Коричневый фургон торгового дома «Дэллоуэй». Похожий на инкассаторскую машину, бронированную и неприступную. В былые времена, стоило нам где-нибудь засечь такой грузовичок, и мы уже знали: тут пахнет жареным. Мы выслеживали свою добычу, словно охотники — по следам. Мы были уверены, что именно в этом месте, именно этим вечером нам перепадет наша доля бутербродов. Так что, если я дожил до сегодняшнего дня, то в этом есть и заслуга торгового дома «Дэллоуэй».
А теперь пора было приступать к завершающей стадии операции: подкатить к первому встречному грузчику и спросить у него, где Бернар — «ну, этот, которого еще кличут Мину, уж и не знаю почему! » Бернар был одним из самых старых официантов заведения. Однажды вечером он показал нам свое расписание на будущую неделю — для него это была настоящая каторга, а мы о таком и мечтать не могли: каждый первый понедельник месяца — коктейль в «British Club House», каждое 16-е число — коктейль в «American College», ну и так далее. Поскольку он регулярно видел нас на приемах, всегда пунктуальных, всегда улыбчивых, голодных, но вежливых, то и проникся симпатией к паре оболтусов, которые были ровесниками его детей.
Я обогнул столы под навесом, где готовилось пиршество для участников показа, которое начнется часам к одиннадцати вечера, когда выпроводят всякую шушеру и журналистов. По пути я успел заметить официантов, выгружавших формочки с утиным филе и гусиной печенкой, прикрытой традиционным смородиновым листком, но не ощутил к этим изыскам ровно никакого интереса. Наоборот, мой желудочный тракт мгновенно съежился и затвердел, как хоккейная клюшка. А, кстати, когда же это я ел последний раз? Не помню. Но этот печальный факт лишь подтверждает, что я больше не нуждаюсь в пище, что я лишился одной из главных услад моей прошлой жизни, когда весь я состоял из жаждущей глотки, хищных зрачков и луженого желудка, той жизни, где была нежно-розовая лососина, треугольные бутербродики и море шампанского.
Вдали звучит венский вальс, которым встречают приглашенных; я пробиваюсь в зал против течения, ибо людской поток стремится в парк, а на меня всем глубоко наплевать. Гости спешат к устроенному на свежем воздухе буфету с аперитивами, ожидая конца первого дефиле. Гомон стоит, как на птичьем рынке. Вот он — вожделенный миг, когда можно продемонстрировать самое идиотское платье и посплетничать о роскошных тряпках. Софиты расставлены вдоль всей аллеи, как прожектора на взлетном поле. Я вхожу в холл, битком набитый девицами-портье в красных пиджачках; отсюда можно пройти в show-room. Быстренько обхожу помещение, ища глазами Жана-Луи. В зале куча телефонов, которыми никто не пользуется, на столе — стопка пресс-релизов с программой презентации и подарком фирмы — веером с инициалами великого кутюрье. Стены затянуты серым полотном, серый — коронный цвет Диора. Я замечаю Марго Хемингуэй, Аджани и прочих знаменитостей — значит, где-то поблизости должен бродить и Жан-Луи. Две дамы громко обсуждают показ, в полном восхищении от моделей; одна из них убеждена, что в этом году Диор уж точно получит высшую награду — Золотой наперсток. В обычное время я наверняка поставил бы франк-другой на подобную информацию. Но тут я вижу Жана-Луи; притаившись за кадкой с раскидистой юккой, он щелкает фотоаппаратом как заведенный.
— Антуан?
— Не помешал?
— Ничего. Я тут заснял малышку Хемингуэй.
— Ты ради нее сюда пришел?
— Да не совсем. Похоже, она завязала с выпивкой. А я-то мечтал засечь ее в тот момент, когда она присосется к скотчу. Но увы!
— Тогда что же?
— Да вот, стерегу Рурка.
— Какого хрена Рурку делать на этом показе? Тут же не слет байкеров.
— Похоже, он теперь с Синтией.
— С Синтией? Кто такая?
— Главная топ-модель Диора.
Он на секунду бросает меня, чтобы щелкнуть Реджину, и возвращается.