Укусы рассвета
Шрифт:
Внезапно он разразился хохотом, который так же резко оборвал, глянув в сторону спальни Вьолен. И продолжал, понизив голос:
— Мне известно о нем лишь то, что рассказывали родные. Особенно кормилица, которая занималась нами до того, как нас отправили в пансион. Я почти не помню свою мать, нам не разрешали часто видеться с ней. Да и она, нужно сказать, к этому особенно не стремилась.
— Вы не могли бы рассказать с самого начала?.. Потому что за последние несколько дней я узнал столько, что у меня башка лопается, боюсь все спутать. Мы, халявщики, славимся скорее упорством, чем интеллектом.
Он выдерживает паузу, вздыхает.
— Вам какую версию угодно — кровавую,
— Я же сказал — с самого начала.
— А это самое трудное. Иди знай, где оно — это начало!
Внезапно он отходит к своей постели, перекладывает подушки и, улегшись, некоторое время молча глядит в пустоту.
— Ладно, доктор… Устраивайтесь в кресле, пускай процедура идет по всем правилам. Вам хочется сеанса занимательного психоанализа — вы его получите.
Подыгрывая ему, я сажусь рядом, но вне поля его зрения, и скрещиваю пальцы.
— Итак, жила-была, лет тридцать назад, большая буржуазная семья, которая обитала в роскошном особняке в Буживале. Семья Реньо. И все было бы хорошо в этом замечательном доме, если бы молодая девушка, единственная дочь хозяев, не страдала тяжелой болезнью. Ей двадцать два года, перед ней блестящее будущее, завидный брак с юношей из их круга. Но девушка восстает, у нее другие планы, она часто сбегает из дома, при этом она учится и даже, назло семье, участвует в разных демонстрациях. В общем, делает все, что положено делать приличной девице из буржуазной семьи в таких случаях. Тщетно родители внушают ей, что это бунтарство имеет нездоровые корни, тщетно пытаются вернуть на путь истинный. Они решают ее лечить. Дело происходит в I960 году.
Я чувствую, что он импровизирует, но говорит правду. Украдкой бросаю взгляд на часы; он тут же замечает это, уж не знаю как.
— Не волнуйтесь, доктор, я, может, и скверный рассказчик, но не стану злоупотреблять вашим временем… тем более что мы уже подошли к важному событию — появлению Прекрасного Принца. Ибо принц действительно прекрасен, его зовут Робер Бомон, он недурен собой, ему под сорок, он окончил Школу фрейдизма, работает психиатром в больнице и держит кабинет психоанализа, где принимает горстку частных пациентов. Более того, молодой Бомон написал блестящее исследование, горячо одобренное его коллегами, и собирается его опубликовать. Вот оно-то сейчас и валяется рядом с вашей левой ногой.
На сей раз я не могу скрыть изумления.
— Вы хотите сказать, что эту штуку написал ваш отец?
— Он самый. Взгляните на имя автора.
— Погодите… минутку!.. Выходит, что старик, который втянул меня в это дерьмо, который закатывает фантастические приемы, который окружил себя телохранителями, который держит в заложниках моего друга, выходит, этот тип — психиатр?!
— Помолчите, доктор, и слушайте дальше, мне так приятно выговориться. Так вот, его спрашивают, не займется ли он юной принцессой двадцати двух лет, у которой чересчур буйный нрав. И она посещает его кабинет в течение многих месяцев. Именно тогда…
Пауза. И чем дольше он ее держит, тем яснее продолжение. Я пытаюсь помочь ему:
— И тогда… произошла эта история? Как бывает в сказках?
— Но это не любовная история, доктор. Я отказываюсь в это верить. И даже… даже если бы он ее любил, он не имел никакого права… Это же общеизвестно, не правда ли?
Ему хочется продолжать игру, но голос его теперь звучит неуверенно, он ищет способ обойти щекотливый момент.
— Короче говоря, она понимает, что беременна. И впадает в депрессию. Родители обо всем узнают, они в панике, но не делают ничего, чтобы замять скандал, напротив, у них есть связи, их родственник-депутат хорошо знает министра здравоохранения. Папаша Реньо преследует лишь одну цель — разрушить карьеру наглеца-врача, и он своего добивается, Бомона с позором выгоняют из больницы. Никто больше не хочет публиковать его книгу. Всеобщий бойкот, загубленная репутация. Моя мать — и та возненавидела его. У Робера Бомона не осталось никаких перспектив на работу во Франции, и он бежит в Соединенные Штаты. Никто так и не узнал, что с ним сталось за все эти годы. По моему мнению, он продолжал в том же духе — делал своим пациенткам полусумасшедших детей… а впрочем, не знаю, это всего лишь мои домыслы… Но мне нравится думать именно так. Во всяком случае, он никогда не пытался встретиться с нами. До недавних пор.
Я снова гляжу на часы. Этьен может явиться сюда и все испортить, а я не осмеливаюсь прервать Джордана, он ведет свое повествование с таким воодушевлением, и, кажется, я первый человек, который удостоился его откровенности.
— Моя мать попыталась избавиться от беременности, не обращаясь к посторонней помощи. И это скверно кончилось.
— А именно?
— Мы родились. Притом вдвоем. Близнецы. Вероятно, именно тогда она видела нас вблизи первый и последний раз. Дальше в дело вступают Реньо. Они нанимают домашнюю кормилицу. Единственный образ матери, который мне запомнился, — сухощавая женщина, постоянно возбужденная и непрерывно курившая; она смеялась и плакала одновременно — затворница в родительском доме. Из которого всегда мечтала сбежать. И однажды она покончила с собой. Нам было по шесть лет.
Он пытается выдержать невозмутимый тон циника, который на все смотрит с высокомерным безразличием. И, надо сказать, все это ничуть не похоже на классическую исповедь пьяницы, бессвязно повествующего о драме своей жизни.
— Ну как, доктор, впечатляет?
— И тогда вас отослали в пансион.
— Да, с нами не было никакого сладу; мы, парочка гадких утят, вызывали одну только жалость, и нас запихнули в шикарный пансион для чокнутых отпрысков из богатых семей. Реньо навещали нас все реже и реже. И у Вьолен остался один я.
— Продолжение мне известно.
— А вот и нет! Отдельные штрихи — может быть, но в то время никто даже отдаленно не подозревал, какую жизнь мы вели. Когда Вьолен не видела меня, она буквально теряла сознание. Считалось, что это один из признаков той неразрывной связи, какая существует между близнецами, но это неправда, просто всех устраивало такое объяснение. На самом деле это был некий симбиоз, своеобразный способ защиты для тех, чье существование отрицалось другими с самого начала. Но физически мы с Вьолен отличались друг от друга. Она была слабенькой, хрупкой, ее мучили ночные кошмары. Я охранял ее, пока она спала. Был сторожем ее снов во время наших тайных ночных свиданий. И, знаете, несмотря на все это — на наши несчастья, на срывы и приступы бешенства, — мне кажется, именно я не дал ей впасть в полное безумие. Защитил своей любовью. Может быть.
Без сомнения.
И это, конечно, стоило нескольких укусов на нескольких шеях, чьи владельцы были не так уж и беспорочны. Что ж, они могли бы натворить и чего-либо похлеще.
— А вы?
— Что я? Мне пришлось выпутываться самому, до всего доходить самому, не прибегая к помощи сестры. Пришлось крепко помнить, кто я и откуда, стараться выжить, чтобы когда-нибудь взять реванш — правда, я еще не знал, какой именно. Но однажды, в один из наших редких приездов в дом Реньо — мне было тогда шестнадцать лет, — я нашел эту рукопись среди хлама у них на чердаке.