Укусы рассвета
Шрифт:
Я знал его еще по факультету, с тех времен, когда он был твердо намерен стать продюсером и выкупить весь Голливуд с потрохами. В ожидании этого счастливого события он жил, как все мы, пробавляясь талонами университетского ресторана. Потом он снял две андеграундные короткометражки, которые усиленно пытался протолкнуть на разные фестивали, но не преуспел в этом и занялся кинокритикой. Его подружка сообщила мне, что он сейчас сидит на просмотре в каком-то кинозале на Елисейских полях, а куда отправится после, она не знает.
Просмотр фильма перед премьерой. Его устраивают для прессы в присутствии всей съемочной группы, после чего к полудню всех приглашают на роскошный фуршет с морем шампанского, дабы задобрить кинокритиков. Это вызвало
Кинозал «Патэ Мариньян», 10.05. Фильм начался минута в минуту. Я представляюсь девице на входе как киножурналист, корреспондент одной кабельной сети, и называю имя — свое собственное. Она впускает меня, вручив рекламную майку с названием фильма, отпечатанным на груди и на спине. Я прекрасно обошелся бы без этого просмотра, но как косить под настоящего журналиста, явившись к заключительным титрам! Когда мои глаза привыкают к темноте, я начинаю обшаривать последние ряды кресел, надеясь, что Себастьену могла прийти в голову удачная мысль расположиться именно там, — увы, моя надежда быстро развеивается. Делать нечего, придется провести два часа взаперти, во мраке. Усаживаюсь на приставной стул и смиренно готовлюсь перетерпеть эту бодягу, уповая на то, что она спасет меня от реальности.
Я проснулся от громких аплодисментов и мягкого стука откидываемых сидений. Меня подхватывает беспорядочный поток выходящих зрителей, молчаливых, все еще захваченных образами, которые можно изгнать, только попав на свет и протерев глаза. Кажется, я проспал хороший фильм. Себастьен хватает меня за руку и вынимает сигарету.
— Ну, как тебе фильм, Антуан?
— Не могу сказать, я еще весь в нем. Вообще-то я пришел повидать тебя.
— У тебя есть минутка — выпить? — Нет.
— Только не говори, что тебя ждут на работе и что ты теперь презираешь фуршеты!
Он пожимает руку нескольким коллегам, обменивается с ними шуточками «для внутреннего пользования».
— Ну ладно, только один стаканчик, — говорю я.
Сам не знаю, как у меня вырвалась эта идиотская фраза. Я чувствую себя жалким работягой, скатившимся на самое дно той пропасти, где пьют лишь в дни получки. Только один стаканчик… ну и ну!
Он мгновенно перехватывает два бокала шампанского у кого-то менее расторопного. Еще несколько дежурных поцелуев. Я понимаю, что к нему нельзя приставать, пока он занят делом, и уступив соблазну второго бокала, возникшего неизвестно откуда, осушаю его в два глотка. Интересно, значит ли это, что я окончательно исцелен? Или что окончательно свихнулся? Пытаюсь затащить Себастьена в укромный уголок, чтобы показать ему фото, но он то и дело отвлекается на коллег, записывает чьи-то телефоны и каждые пять минут заверяет меня, что здесь полно жратвы и питья — потерпи, Антуан, я скоро! Это меня бесит. Систематические напоминания о том, что я всего лишь милый халявщик с бездонным брюхом, в последнее время давят мне на психику. Особенно с тех пор, как мокрица связался с кровопийцами. Потеряв терпение, я хватаю его за руку.
— Завидую тебе, Антуан… У тебя одна развлекуха на уме. Счастливчик ты, ей-богу, не то что я… Извини, но у меня работа.
Он коварно подчеркнул это последнее слово.
Работа.
И я отпустил его руку, пусть идет к своим коллегам.
Работа.
Меня вдруг словно током ударило; я присел на ступеньки зала, как оглушенный, с пустым бокалом в руке.
Работа?..
«Давай-давай, работай! » — так кричат роженицам, готовящимся исторгнуть на свет живое существо. Так называют ту штуку, которая стоит на первом месте, перед семьей и Родиной. Это то, что, по уверениям нацистов, дарит свободу. Значит, это все — работа? Значит, ты, жалкий человечек, будешь читать мне нравоучения по поводу смысла бытия? Который заключается в этих трех слогах — ра-бо-та?
Работа! Да какая может быть работа, если с самого детства гуманитарный курс противоречил математическому? Если мечты не сопрягались с точными науками. Если непонятно, за что любить жизнь, когда видишь другую — в кино. Если не остается ничего, кроме ожидания синих утренних часов, вместо длинных чудесных вечеров.
Работа.
Пускай мое теперешнее существование продлится столько, сколько продлится, но я останусь в его уютных пределах, среди его хорошо отлаженных шестеренок, и никто не собьет меня с мысли, что шампанское — лучший ответ на все вопросы, а праздник — последний оплот против работы.
Жалкий человечек, которому наплевать на меня, ты даже не подозреваешь, что праздник, так же, как и работа, никогда не останавливает свой ход. И что если нам трудно завладеть главным, то всегда остается возможность попытать счастья в пустяках. Как тебе объяснить, что однажды, развеселым хмельным вечером, я на несколько секунд искренне ощутил себя властелином мира. Как описать те редкие мгновения благодати, которую может породить, сам не знаю почему, все что угодно — гитарный аккорд, случайная улыбка, взгляд красотки, звон бокалов, остроумная реплика, надежное ощущение близости друга. Это накатывает внезапно, без предупреждения, и длится какую-то долю секунды, и забывается так же мгновенно. Оттого-то я каждый вечер и шастаю по тусовкам — в поисках этого чуда. Зная лучше, чем кто-либо, что за дверями меня уже подстерегает чудовище с разверзнутой пастью по имени «завтрашний день».
Люди прощаются, расходятся. Себастьен объявляет мне, что спешит — у него еще один просмотр. Я показываю ему снимок. Он усмехается:
— Если будешь водить дружбу с такими подонками, вряд ли когда-нибудь сделаешь карьеру.
И велит позвонить ему в конце дня.
6
Я вошел в «HardRockCafй» ровно в 21 час, так и не найдя ответа на вопрос: как обвести вокруг пальца бдительного сумиста, не выведя его из равновесия? А сумист — вот он, сидит в одиночестве, без обычных своих попутчиков, которыми любит себя окружать; перед ним только чашка капуччино и книга. Он возбуждает всеобщий интерес, клиенты за соседними столиками пялятся на него, перешептываясь между собой. Его тонкие черные волосы свободно ниспадают на плечи, придавая ему сходство с индейским вождем по имени Сидящий Бык, уставшим от ненормальных бледнолицых, которые только и мечтают, как бы запихнуть его в резервацию.
Жан-Марк вполголоса заговаривает о Жераре. По его словам, никто, кроме него, еще не знает о смерти вышибалы.
— Тебе здорово повезло оказаться среди тех бородачей, теперь полтора десятка свидетелей могут подтвердить, что это не твоя работа, — на случай, если легавые разнюхают, что он грозился тебя кокнуть, а ты подпалил его тарахтелку.
Ему хочется обсуждать эту тему, мне — нет. Пока шел разговор, я думал о другом: каким образом вознаградить его за ту услугу, о которой я собираюсь попросить. Мы не такие уж близкие друзья, чтобы я мог бить на чувства, но и не совсем чужие, чтобы предложить ему деньги — он наверняка откажется.