Улица Ангела
Шрифт:
Теперь она с ужасом поняла, что нечто нелепое и невероятное, случившееся где-то далеко, на какой-то улице Ангела, может изменить всю жизнь. Их жизнь здесь, в Баркфилд-Гарденс, не только жизнь интимная, личная, но и все остальное, уборки, и стряпня, и закупки, и визиты, все — лишь слабый огонек свечи: подует ветер неизвестно откуда — и нет огонька. Она поняла, что так живут миллионы людей. Это была минута откровения.
— Что же мы будем делать? — повторила она.
— Не знаю еще, — ответил мистер Дэрсингем вяло. — Дай срок. Я не успел еще ни о чем подумать. Это свалилось на меня, как тонна кирпича, будь оно проклято! Боже, как я устал!
Беспомощность была написана на его лице, беспомощность звучала в голосе. Мозг миссис Дэрсингем начал бешено работать, и после месяцев — нет, не месяцев,
— Ты думаешь, что мистер Пирсон устроит тебе службу в колониях?
— Нет, я на это не надеюсь.
— Но почему же? Ты еще не попросил его как следует. Он не знает, что она тебе необходима… если только она тебе и в самом деле необходима. Я в этом не убеждена.
— Он не знает, что я об этом говорил серьезно. Но когда узнает, он запоет совсем другое, вот увидишь. Я это почувствовал сегодня в его ответах. Он очень мил, пока думает, что это шутка, — добавил мистер Дэрсингем с горечью, словно лишь сейчас поняв мир и людей. — Как только он увидит, что я не шучу, у него физиономия вытянется. Пирсон — славный малый, не спорю, но он считает меня богатым, преуспевающим коммерсантом, который ни в какой службе не нуждается. Вот в чем дело.
— Я непременно должна выпить чаю, — объявила вдруг миссис Дэрсингем. — Нам надо все обсудить, — все равно, если бы я и легла, я бы глаз не сомкнула до утра. А раз мы еще долго просидим, я должна выпить чаю. Схожу вниз и все приготовлю… Нет, я сама, ты оставайся здесь. И пожалуйста, Говард, постарайся что-нибудь придумать. Подсчитай, сколько денег нам останется, — словом, все сообрази.
Когда она возвратилась с чаем, мистер Дэрсингем еще сидел в той же позе — ворох платья, брошенный на кресло.
— Слушай, я вот что думаю… — начала она почти весело. Но, взглянув на унылую фигуру у камина, поставила поднос на стол, подошла к мужу и, стоя перед ним, положила ему руки на плечи, прижала его к спинке кресла и долго смотрела на него.
— Ты меня любишь? — спросила она.
Мистера Дэрсингема такие вопросы всегда ставили в затруднительное положение, но сейчас он не отмахнулся от них с обычным мужским нетерпением или иронической снисходительностью.
— Люблю, разумеется, — сказал он, стыдливо понижая голос. — Но мне кажется, сейчас не время говорить об этом.
— Почему?
— Видишь ли… я сделал тебя несчастной. Я вел себя как дурак. Да, я признаю, что был глуп. Но я никогда не имел склонности к коммерции, ты это знала, верно ведь? Если бы не проклятая война, я бы никогда не занялся ею. Это не для меня. Я, в сущности, всегда презирал и улицу Ангела, и эти вонючие мебельные фабрики и мастерские, и все остальное. Я делал, что мог, но душа у меня не лежала к этому. Я не оправдываю себя, не думай! Но честно говоря, любого на моем месте мог бы провести такой ловкий дьявол, как этот Голспи! Смит всю свою жизнь прослужил в Сити, а у него тоже не было ни малейшего подозрения. Он еще меньше меня ожидал этого. А один человек, с которым я говорил в клубе, сказал, что он никогда еще не слыхивал о таком жульничестве и что меня никак нельзя винить. Но так оно есть. Огорчает меня то, что пропала часть и твоих денег. Прости меня, Понго, что я так плохо ими распорядился.
— Ну у меня еще кое-что осталось.
— Не много, — возразил он уныло. — Должно быть, тысяча с лишним. Нет, даже и того не наберется.
— Что ж, и это деньги. Это даже очень много. И теперь у тебя большой деловой опыт. Наконец, помнишь, что сказал дядя Фил?.. Погоди, я только налью чаю, тебе непременно надо выпить чашечку.
Она совсем не казалась удрученной. Да она и в самом деле не была удручена. Она знала, что через несколько недель может оказаться нищей, она в этот вечер узнала и поняла многое. Но сейчас можно было подумать, что выслушанные ею вести — не дурные, а хорошие вести. В противоположность мужу, от которого словно осталась только половина прежнего человека, какой-то равнодушный автомат, она чувствовала, что силы ее удвоились. Вспыхнули огни рампы, взвился занавес, и она сразу стала участницей происходившей драмы. Но нет, это было еще не все. Она не играла больше где-то в глубине сцены, на заднем
— Мы, конечно, как можно скорее уступим кому-нибудь эту квартиру и, несомненно, получим за нее приличные деньги, — подумай, сколько мы истратили на отделку! А потом, я уверена, мама согласится взять к себе детей на месяц-другой…
4
Да, мистер Смит поехал прямо домой. Ему и в голову не пришло пойти послушать хоть конец симфонии. Он покончил теперь с Брамсом и К онадолго, быть может, навсегда. Ожидая трамвая, он вспомнил снова ту мелодию — та-там-та-та-там-там, но сейчас она казалась чем-то далеким, далеким, словно какое-нибудь празднество в Австралии. Он простился с этой мелодией. Пока трамвай громыхал и кряхтел, поднимаясь по Сити-роуд, мистер Смит прощался со многим.
Он был в каком-то странном состоянии. Он не поел в обычный час, и желудок его был пуст. У него кололо в боку, и, конечно, он был потрясен неожиданными дурными вестями. Столько лет он тихо, осторожно, опасливо ходил в мире, ожидая, что каждую минуту может случиться самое худшее. И это худшее случилось. Он мог бы с удовлетворением сказать самому себе: «Ну, что я тебе говорил?» Удар как будто не должен был бы оказаться для него неожиданным, но все это было не так просто. Он никогда не думал, что таким образомбудет выброшен на улицу. Он предвидел опасности со всех сторон, а этот удар пришел с совсем неожиданной стороны. И чем больше он об этом думал, тем больше злился. Злился не на мистера Дэрсингема, даже не на Голспи, а на весь мир, на самый порядок вещей.
Человек год за годом создает себе положение, и наконец у него есть прочное место, свой собственный мирок, в котором цифры слушаются его беспрекословно, а счетные книги открывают ему свои тайны, и служащие в банке говорят ему: «Доброе утро, мистер Смит», — и жизнь у него уютная и разумная. Потом вдруг, откуда ни возьмись, является какой-то проходимец и, перелистав торговый справочник, выбирает случайно контору «Твигга и Дэрсингема», приходит на улицу Ангела, — и через какие-нибудь шесть месяцев опрокидывает все, словно карточный домик, не зная и не желая ничего знать о каком-то Смите… А Смит бессилен, с ним никто не считается. Сидишь себе спокойно, кончаешь работу и вдруг — бац! Какое ему дело, что по Сити-роуд ходят трамваи, и кондуктора берут плату за проезд, и всем запрещается курить или плевать в вагоне под угрозой штрафа? Что пользы ему от Сити-роуд, от того, что ее освещают фонарями, и открывают магазины, и посылают полисменов, чтобы они ходили взад и вперед? К чему платить налоги, и бриться, и менять воротнички, и ходить к врачам и дантистам, и читать газеты, и голосовать, если такоеможет случиться в любую минуту? О Господи, к чему все?
Немолодой, измученный человек сидел в трамвае, погасшая трубка дрожала под седоватыми усами, морщины на лице еще как будто углубились. Он смотрел сквозь очки на знакомую панораму Северного Лондона, но не видел ничего. Взор его был прикован к дикому порядку вещей, в котором он ничего не мог понять. Он дрожал не от страха, а от возмущения. Все годы его преследовала и держала в постоянном страхе мрачная тень, грозившая всем освещенным уголкам его жизни. Теперь огни погасли, тень надвинулась. Он сидит в этой тени, трамвай ползет сквозь нее. Вся дорога в Сток-Ньюингтон в тени. Он боялся этой тени, пока у него было что терять. Теперь он потерял все. Через неделю-другую ему, старику, придется начинать сначала — и это в такое время, когда сотни молодых гонятся за работой, рады служить за десять шиллингов в неделю!.. Хорошего мало! Это было его привычное выражение, оно первое пришло ему сейчас на ум, и он все время мысленно повторял его с подчеркнутой выразительностью.