Улица Ангела

Пристли Джон Бойнтон

С этого тропического плато он после чая с пирожными спустился вниз, на улицу, где резкий ночной холод внезапно хлестнул его. На тротуарах — движущееся море глаз и тяжелых, толкающих друг друга тел. На каждом углу газетчики предлагали футбольную программу, вопя, как грешники в аду. С лязгом и ревом проносились автомобили. Световые рекламы и вывески вспыхивали фейерверком под забытыми, померкшими звездами. Тарджис добрался до следующего пункта своей программы — большого кинотеатра, который высился на углу, похожий на высеченный из камня громадный свадебный пирог, осыпанный блестками. Это был словно близнец того большого кафе, из которого только что ушел Тарджис, это был второй аванпост новой эпохи.

Два еврея, уроженцы Польши, а теперь — американские граждане, беседовали однажды за сигарами и кофе на лоджии умопомрачительной испано-итальяно-американской виллы с видом на Тихий океан, и результатом их разговора (очень вялого, ибо один

из собеседников испытывал тяжкие страдания и знал, что он медленно умирает) было рождение этого огромного кино и подобных ему чудовищ в Нью-Йорке, Париже и Берлине. На расстоянии десяти тысяч миль те двое высмотрели полтора шиллинга в кармане у Тарджиса и одним мановением руки, претворившимся в железо и бетон, в билетные кассы, и ковры, и обитые плюшем кресла, привели эту монету в движение, переправили ее в свой карман.

И вот теперь, стоя в хвосте у входа на балкон, Тарджис ожидал, когда наступит его черед уплатить свои полтора шиллинга. Было только начало седьмого, лихорадка субботнего вечера еще только начиналась, но у кассы уже толпилась добрая сотня людей. Впереди и позади Тарджиса стояли всё парочки. Не было видно ни одной девушки без кавалера, и только две-три немолодые женщины пришли одни. Вечер начинался для Тарджиса не слишком удачно.

Когда их наконец впустили, они сперва прошли через богато отделанный вестибюль, коричневый с золотом, освещенный громадной люстрой, похожей на букет коричневато-золотых шаровидных цветов. Лакеи в шоколадных с золотом костюмах направляли людской поток к двум длинным мраморным балюстрадам, к широкой лестнице, залитой светом таких же коричнево-золотых ламп. Ноги утопали в пушистых коричневых коврах, словно ноги эрцгерцогов и герцогинь. Толпа двигалась наверх. Прошли галерею портретов кинозвезд с такими длинными ресницами, что казалось — стена ощетинилась толстой и черной колючей проволокой. Наконец дошли до дверей, которые вели на полутемную вершину балкона. Был антракт между двумя картинами. Свет нескольких прожекторов падал на клавиатуру органа, который отсюда казался золоченой коробочкой, стоявшей где-то далеко внизу. Орган сотрясал воздух каскадами паточно-сладких звуков, и все вокруг трепетало в приторном экстазе. Но пока вновь пришедшие ожидали в коридоре, огни померкли, золоченая коробочка потускнела, утонула во мраке, занавес раздвинулся, вновь открывая экран, и громовой голос, в котором не было ничего человеческого, словно голос духа, возвестил зрителям, что сейчас новости мира дойдут не только до их глаз, но и до ушей.

— Один? Сюда, сэр. — И билетер пошел впереди Тарджиса, светя своим фонариком. Для Тарджиса наступал самый волнующий момент. Ведь он может оказаться рядом с какой-нибудь восхитительной девушкой, одинокой, как и он, и она заговорит с ним, украдкой пожмет ему руку, позволит проводить ее домой и поцеловать во мраке какой-нибудь незнакомой окраины Лондона. Там, куда указывал тоненький луч света от фонарика, начнется, быть может, великое событие его жизни. Но может случиться и так, что он окажется зажатым между какими-нибудь двумя толстыми старыми людьми. Все в жизни — игра, и в этой игре у него очень мало шансов выиграть восхитительную девушку — это он знал слишком хорошо. Но все же надежда есть. И всякий раз, как он спускался по темным ступеням к своему месту, он чувствовал, как растет его волнение.

Луч света двигался по ряду, и Тарджис шел за ним, протискиваясь мимо десятка негодующих колен. Последняя пара оказалась очень упрямой, и он без особого энтузиазма вступил с нею в переговоры. Ему решительно не везло. Соседями его оказались с одной стороны обладательница этих неподатливых колен, громадная женщина, горой мяса громоздившаяся на стуле, с другой — бородатый мужчина, шумно пыхтевший трубкой. А переменить место было уже поздно. Чуда не произошло и на этот раз.

Помрачневший Тарджис сосредоточил все внимание на кинохронике, но ни единый ее дюйм, ни единый звук не занимали его. Хронику сменила комедия, в которой действующими лицами было множество каких-то глупых юнцов, и Тарджис смотрел на них все время с ненавистью. Ненавистна была ему и громадная соседка, хохотавшая так, что все время валилась к нему на плечо. Он чувствовал себя несчастным и жалел, что пришел сюда. Больше он не пойдет в этот хлев, набитый жирными бабами и мужчинами с вонючими трубками. Ужасная дыра! Вот опять проходит, уже прошел, потерян субботний вечер!

Но затем шла картина, составлявшая «гвоздь» вечера. Она скоро увлекла Тарджиса, уныние его рассеялось. Это был звуковой фильм под названием «В погоне за роскошью», и главным действующим лицом была красивая девушка (и в самом деле красивая, потому что ее играла Лулу Кастелляр, любимица Тарджиса), уехавшая в Нью-Йорк, чтобы там танцевать в кабаре, и на время совсем забывшая своего милого — молодого изобретателя, который, как и Тарджис, был беден и жил в прескверной комнате, но это не мешало ему быть эффектно завитым и причесанным,

чего никак нельзя было сказать о Тарджисе. Красивая героиня вела себя глупейшим образом. Она принимала подарки от богатых мужчин с противно ухмыляющимися физиономиями. Она кутила с ними и напивалась. Да и как тут было не пьянеть, когда порой самый воздух состоял, казалось, из пузырьков шампанского. Она ездила к своим поклонникам ужинать, ужины затягивались до поздней ночи, и, несмотря на то что дело происходило в апартаментах длиною в триста футов и шириной в двести, эти вечеринки носили, несомненно, интимный характер, и на них девушкам предоставлялась возможность проявить себя, танцуя на столе и сбрасывая с себя часть одежды. Все туалеты героини, каждое ее движение только привлекали внимание этих плотоядно ухмылявшихся субъектов к какой-нибудь части ее восхитительного тела. И даже когда сама она переставала строить им глазки, и улыбаться, и извиваться перед ними со стаканом шампанского в руке, ее прелестные ножки все еще упрямо требовали к себе внимания. Было ясно, что эти богатые скоты с минуты на минуту могут сделать все ту же вековечную ошибку — вообразят, что она не добродетельна, и будут действовать соответственно этому, а девушка будет удивляться, возмущаться, что ее не понимают, что с нею так обращаются. Тем временем молодой изобретатель получил письмо (зрителям слышно было, как он разрывает конверт), в котором его приглашали приехать в Нью-Йорк те трое грузных мужчин, которые из-за него предварительно лаялись между собой на экране. Это была для изобретателя «великая удача», о чем он сам и заявил публике.

Поезд, в котором ехал счастливец, еще громыхал на экране, когда Тарджис, уже сильно заинтересованный дальнейшей судьбой героя, услышал голос, сказавший «извините», и смутно различил в темноте фигуру женщины, которая пыталась пройти мимо него.

— Пожалуйста, — отозвался он любезно, убирая ноги, чтобы пропустить ее.

Она села на место слева, где сидел раньше мужчина с вонючей трубкой, который, должно быть, незаметно вышел по другому проходу. Новая соседка все еще была только смутным силуэтом, но Тарджис уже предчувствовал, что она молода и хороша собой.

— Простите, — шепнула она снова. — Что, это и есть знаменитая новая картина?

— Да, она самая, — ответил он с готовностью.

— Давно началась?

— Нет, не так давно. Пожалуй, и половины еще не прошло, — сказал он, стараясь говорить с нею тоном старого приятеля. — Я уверен, что самое интересное впереди.

— Хорошо, если вы окажетесь правы, — отозвалась она, устраиваясь поудобнее на слишком узком стуле, и затем сосредоточила все свое внимание на экране.

Слабый и нежный аромат духов дошел до Тарджиса. Его чувства не ждали больше других доказательств. Они немедленно сигнализировали воображению, а воображение тотчас поспешило наделить неясно видную в темноте соседку всеми прелестями Лулу Кастелляр (которой в этот момент не было на экране — там на молодого изобретателя, приехавшего в Нью-Йорк, лаяли три грузных американца). Тарджис следил за всем происходившим, но он больше не был поглощен им. Он жил напряженной жизнью в крошечном темном пространстве между ним и незнакомкой. Инстинктивно придвинулся ближе. Их локти соприкоснулись, и даже это мгновенное, беглое прикосновение привело его в дрожь. Несколько минут спустя его левая нога коснулась чего-то упругого и вместе мягкого, — чужой ноги, чудесно округлой женской ноги, и она не отодвинулась. Это, как и первое прикосновение, могло быть нечаянным, но Тарджиса оно наэлектризовало. А потом случилось так, что его рука, свисавшая с колена, коснулась руки соседки, и, когда он вторично умышленно дотронулся до этой руки, соседка не отдернула ее. Руки сошлись, стиснули одна другую. Пальцы их переплелись, между ними шел безмолвный разговор в темноте. Тарджис теперь наблюдал грациозные ужимки Лулу Кастелляр рассеянно и снисходительно. Призрачная жизнь на экране была ничто в сравнении с настоящей трепетной жизнью — этой близостью в жаркой тьме, этими легкими пожатиями, переносившими его в какой-то новый, волшебный мир. Он не делал попыток заговорить с незнакомкой. Это — потом. Он молчал, почти не глядя в ее сторону, боясь спугнуть очарование.

Когда фильм окончился, экран исчез за занавесом и темнота наверху сменилась каким-то подобием золотисто-бурого рассвета, они отодвинулись друг от друга, и Тарджис не успел даже мельком увидеть лицо соседки. Множество людей вышло, такое же множество вошло, но их никто не беспокоил. Потом занавес опять раздвинулся, золотистые сумерки снова сгустились в мрак, и программа продолжалась. Но будет ли иметь продолжение то, что происходило не на экране, а в углу балкона и несравненно больше волновало его? В наступившей вновь темноте сердце Тарджиса забилось сильнее. Он опять прижался к соседке. Она не отодвинулась. И опять рука стиснула руку, теперь ладонь была, пожалуй, немного липкой, но все же ощущение было восхитительное. Уже много месяцев Тарджис не чувствовал себя таким счастливым, как в этот вечер.