Улица
Шрифт:
— Сообщники директора Завадского! — вылетело ядовитое наблюдение из толпы.
— Сучьи дети! — бросил рослый светловолосый молодой ткач.
Автомобиль исчез.
Моего тигра замечали и вместе с тем не замечали. Головы были заняты другим.
Бастующие ткачи не имели ко мне никакого отношения. Я ждал, когда закончатся мои рабочие часы и я верну тигра в цирк.
Внезапно я вздрогнул от астматического крика, который раздался посреди улицы. Старая, одетая в лохмотья ткачиха с темным, неживым, костлявым лицом остановилась в десяти
— Стоять, буржуи, больше ни шагу не проедете! Бегите и расскажите всему белу свету, что ткачи умирают с голоду!
Вагоновожатый вовремя остановил трамвай, тем самым предотвратив несчастье. Рабочие начали сбегаться с тротуаров и сотнями, тысячами окружать трамвай. Пассажиры выходили из вагона с испуганными лицами, как будто случилась авария.
— Сударыня, — попытался вагоновожатый утихомирить старуху, — в трамвае не ездят буржуи, они, эти богачи, ездят в автомобилях.
Я, держа афишу двумя руками, был стиснут тысячами людей, которые на одном дыхании придвинулись к остановившемуся трамваю.
Только после долгих уговоров умному вагоновожатому удалось добиться, чтобы старуха сошла с рельсов.
Осторожно и медленно он повел трамвай через тысячеголовую толпу.
— Бедные ткачи! — плакала старуха. — Мало чьи сыновья вернулись с войны, так еще и Завадский отнимает у них последний кусок хлеба!
— Тридцать тысяч наших братьев слоняются без работы, так теперь он решил и нас вышвырнуть с фабрик!
— Он обрекает нас на нищенство!
— Не смолчим! Не допустим!
— Долой ублюдка!
— Смерть директору Завадскому!
На тротуарах и на мостовой колыхалось море разгоряченных лиц. Нигде ни просвета, ни малейшего свободного места, везде головы, головы и сияющие, горящие враждой глаза; головы молодых людей, обрамленные светлыми и темными волосами, седые головы стариков, головы молодых и старых женщин. Головы раскачивались, дрожали от волнения и гнева. Слова рвались сквозь стиснутые зубы и сжатые, сомкнутые губы; пламенные слова неслись вверх, сталкивались в пространстве, перемешивались, потом, становясь неразборчивыми, исчезали и раздавались снова, повторялись с тем же угрожающим криком, с тем же шумом и гамом. И над разгоряченными головами бенгальский тигр с враждебно распахнутой пастью гордо глядел на небо, на богато украшенные дома, на балконы и террасы, и жирные черные буквы надписи внизу афиши, блестели на солнце.
«Цирк Вангалли — двенадцать бенгальских тигров — последняя неделя — билеты за полцены».
Жалюзи на окнах лавок резко и торопливо опускались. Скрежет ржавого железа сливался с голосами ткачей и пропадал в шуме людского моря.
Вдруг, без какого-либо знака, без всякого сигнала, все море голов вздрогнуло. Мне сдавили ребра, грудь, руки и плечи. Я не мог пошевелиться. Я поплыл в людском море.
— К нему, к директору Завадскому! — неслось со всех сторон.
Вместе со всей разъяренной толпой я тоже оказался в колонне, идущей к директору
В окнах богатых домов начали появляться испуганные лица обывателей, выглядывающих из-за гардин и портьер. Они глазели на все происходящее, а заметив мою афишу, пожимали плечами, не понимая, при чем тут цирк. Людской поток протащил меня по нескольким улицам, в том числе мимо здания цирка. Я увидел, как из окна на фасаде глядят директор и тот человек, который позвал меня в парке.
Пройдя еще две улицы, процессия остановилась. Я встал на цыпочки и увидел, что передние ряды, которые были уже очень далеко от того места, где стоял я, поравнялись с темным четырехэтажным домом. Перед домом находился садик, огороженный железными прутьями, которые торчали сквозь несколько тощих акаций.
— Пусть к нам выйдет директор Завадский! Директор Завадский!
Примечательно, что рабочие всегда получают удовольствие, созерцая человека, которого они считают своим врагом. Любая кошка, даже на привязи, танцует от радости, увидев перед собой мышку, даже если мышка очень далеко. Ворота были закрыты.
— Директор Завадский! Завадский! — голоса становились громче.
Минуты две толпа кричала: «Завадский!» Наконец открылась дверь на балконе второго этажа. На нем появился мужчина лет пятидесяти с морщинистым, суровым лицом. Он дрожал от страха.
В толпе стало тихо. Все взоры были обращены к человеку на балконе. Он несколько секунд молча разглядывал море голов.
— Господа рабочие, если вы пришли сюда только для того, чтобы увидеть меня, то не хотите ли вы в таком случае вернуться к работе?
— Нет! — выкрикнул кто-то в толпе с гневной угрозой.
— Коль скоро вы пришли, я должен изложить вам факты, а именно: польская текстильная промышленность из-за происков наших врагов почти потеряла зарубежные рынки, а наши собственные граждане обеднели из-за войны и не могут потреблять столько товаров, сколько вырабатывают наши фабрики.
По испуганному голосу этого человека можно было легко догадаться, что он хотел говорить совсем по-другому.
Нередко можно заметить, что человек в состоянии потрясения или испуга может вести себя с деланным спокойствием, подражая самому себе. Он говорит еще ясней и еще более гладко — человек в этот момент становится актером и произносит слово в слово то же самое, те же самые слова, которые он уже однажды произносил. Даже поза, в которой он стоит и говорит, повторяет определенный момент в его жизни.
С господином Завадским как раз это сейчас и приключилось. Он хотел сказать нечто совсем другое, а говорил только то, что уже говорил однажды.
Им управлял страх.
— Не было другого выхода, — продолжал он, — как снизить количество рабочей силы…
Тишина рухнула. Отдельные выкрики смешались, и им на смену пришел рев гигантского быка.
— Вы выкинули на улицу двадцать тысяч рабочих!
— Убийца наших детей!
— Палач!
— Ублюдок!