Уличные песни

Добряков Алексей

Нам пора была в жизни дана

Нам пора была в жизни дана — Той поры никогда не вернуть — Голова была дыму полна, А в душе колобродила муть. Но нельзя быть всегда молодым, Так извечно судьбой решено. Время выдуло начисто дым, Ну, а муть поосела на дно. Друг сегодня сказал мне: «Пойдем!» (Друга я не видал столько лет!)… «Нашу дружбу мы белой прильем, Нас в похмелье застанет рассвет» Не могу стариной не тряхнуть. Всё мне побоку, всё трын-трава. Всколыхнулась вся старая муть, Задымилась моя голова.

Забыты слова

Забыты слова все, напевы забыты. Вам, радости песни, вовек не звучать. Забыты навеки. Мой голос пропитый Веселую песню не в силах начать. Мы были друзьями, и все так считали, И не было в мире надежней друзей. Мы вместе сносили беду и печали, Но знали немало и радостных дней. Любовь к нам пришла. Мы одну повстречали. Бывают

на свете такие дела. Мы оба любили, и оба страдали. Она, так уж вышло, меня предпочла. Мы были друзьями, и все так считали, И радость и горе, жару и мороз — Всё вместе делили, за всё отвечали, Но что-то случилось — он сделал донос. Был суд по доносу. Меня осудили. Пять лет бесконечных, как ужас, прошли. А там, на свободе, те счастливы были. Нет дружбы на свете, нет в мире любви. Нет в мире любви, как нет дружбы на свете, Но есть еще водка, найдется морфин. Жизнь — это дороги, в лицо встречный ветер. Дорогой своею бреду я один.

Случилось так

Случилось так, что в годы молодые Я мир открыл, я в мир вошел иной. И хоть сейчас виски совсем седые, Навек отравлен жизнью я блатной. Я всё узнал — налеты и малину. Кружилась бешено шальная карусель. И сколько раз домашнюю перину Менял я на казенную постель. И боль разлук узнал я очень рано. И мне не счесть понесенных потерь… В душе саднит, не заживает рана, Хоть боли я не чувствую теперь. Я злыми взглядами, как проволокой колючей, Себя и мир свой нелепо оградил. Но мир другой — он тоже был не лучше. Я скоро срок по новой подхватил. И вот сижу, хлебнуть успевши пенки, И головы мне, я знаю, не сносить. Но мне плевать, когда стоять у стенки И что об этом станут говорить.

ПОЕЗДА

На продажу отцовского дома

Там жизнь взошла и юность колосилась, И начиналась зрелость, но потом… Как приговор какой-то темной силы Висит на нем, что продан будет дом. Тот старый дом, наверно, станет сниться — Гнездо, что свито дедом и отцом, Где мать ждала — в тревогах вечных птицей За нас больших шальных своих птенцов. Мне звонкую калитку не потрогать И больше никогда не увидать — Спешит, слегка хромая, батя строгий, В глазах бесята. Чуть отстала мать. И не услышать лай, сперва сердитый, Потом смущенный и уже не злой. И не пробраться в сад, где ветви свиты, И яблони мне руки тянут — свой. Последний раз дверь заперта за нами. Оставлен стол, комод, сундук, кровать… Нет, не легко своими же руками Свое гнездо чужому отдавать. Мы разбредемся, молча глядя в землю, Чтоб больше не сойтись на месте том, Где, зову чувств и совести не внемля, Мы предали тебя, отцовский дом. Всё позабуду, всё изгладят годы, Но знаю, что остался навсегда Щемящий звук калиточной щеколды, Который дом послал нам вслед тогда…

На степном полустанке

На степном полустанке небо, солнце и ветер… Там в июне зачахнет, пожелтеет трава. На степном полустанке и разлуки, и встречи, И счастливые речи, и печали слова. Как вагоны составов, дни бежали за днями, Как составы, привычно проходили года. И дремал полустанок под крутыми холмами, Но однажды без стука там явилась беда. Но однажды ростовский скорый поезд промчался, Как обычно, в пять двадцать, и растаял вдали, А на рельсах горячих неизвестный остался. Его вскоре случайно при обходе нашли. Как он здесь очутился в пиджачишке потертом? То ли добрая воля, то ли злая рука? Но лежал он на рельсах, на сто сорок четвертом, Весь искромсан, истерзан, не опознан пока. На степном полустанке всё составы, составы… Дни промчались за днями, траур сняла вдова. Погребли и забыли — ни почета, ни славы, Лишь дождем запоздалым прошумела молва. На степном полустанке вновь густые туманы, След последний замыла дождевая вода. На степном полустанке лишь холмы-великаны Знают страшную правду, но молчат, как всегда.

Поезд

Мы сели в поезд, чуть на свет явившись. Билет вручен нам матерью с отцом, Чтоб, шар земной слегка исколесивши, В последний раз сойти в конце концов. Вот поезд мчит, мелькают дни за днями. Из-под колес искрит, а сверху — дым. И широко раскрытыми глазами По сторонам мы с жадностью глядим. А поезд мчит, сквозь годы пролетая, Все чаще, чаще, чаще стук колес. И вот, вопросы мельче отметая, Во весь свой рост встает один вопрос. Как там, как там за станцией конечной? Как там, как там — несется до небес. Порасспросить бы где-то поезд встречный, Но нет его — маршрут в один конец. К чему терзать себя проблемой вечной? Как ни крути — от факта не уйти! А поезд мчит, до станции конечной Остался крохотный отрезочек пути.

Сентиментальная баллада о необычной любви

Позабросив дела и заботы, И, казалось, уставши навек, Без надежды и всякой охоты Ехал к морю больной человек. Ехал к морю без всякой охоты Безнадежно больной человек. Ну а море под солнцем вздыхало, Обнимало, целуя волной. В тихом воздухе радость витала. Он, как в сон, погружался в покой. Всё вокруг тихим счастьем дышало. Он,

как в сон, погрузился в покой. И однажды, блестя чешую, Вдруг русалка к нему подплыла, Поманила поплавать с собою И, смеясь, ему руку дала. Предложила: «Поплавай со мною» И, смеясь, за собой увлекла. Пусть покажется вам диковинкой, Но с тех пор он бежал ото всех, Чтобы слушать над лунной тропинкой Голос моря и ласковый смех. Чтобы слушать над лунной тропинкой Моря шум и русалочий смех. И опять море берег ласкало, Слало вздохи и шепот во тьму, И русалка всё так же смеялась, И опять приплывала к нему. И русалка призывно смеялась, И опять подплывала к нему. Пара нежных существ, неразлучных, Совершенно счастливой была Близ людей равнодушных и скучных, Но пора их, как видно, пришла. Возле скучных людей и бездушных, Только вскоре пора их пришла. Тот же поезд, как рок неизбежный, Человека обратно унес. Стало море соленей, чем прежде, Столько в нем было пролито слез. Стало море соленей, чем прежде, — От русалкою пролитых слез. Счастье дразнит, но даться не хочет, И не ждем мы от жизни утех, Только слышим в бессонные ночи Голос моря и ласковый смех. Часто слышим в бессонные ночи Моря зов и русалочий смех. 1960 г.

Баллада о рыбаке

Бьёт о причал набегающий вал, Тучи к востоку сгоняет. Рвется из рук непослушный штурвал, Пену на мостик швыряет. Что ты решил, неразумный рыбак, В хмурое утро такое? Что не уснёшь на рассвете никак, Или надумал плохое? Вспомни вчерашний багровый закат, Стой, пока жив, человече! Слышишь, как чайки тревожно кричат? Крик их — как гири на плечи. Бросит он сети, не глядя, в баркас, Даже воды не захватит. Море подхватит баркас и тотчас Влагой солной окатит. Там, за кормой, на рассвете пустом Встанет маяк неуснувший. Там, за грядой, неприветливый дом, Берег, давно обманувший. В море уйдет на рассвете рыбак, Боль за наколкою спрячет. Только чудак и отшельник — маяк Друга в тумане оплачет.

Эшелоны

Ветер на крыльях принес То, что давно отзвучало. Видно, от стука колес В памяти прошлое встало. Вижу я наш батальон, Слышу приказ — по вагонам! Родина слала на фронт Верных сынов легионы. Так начиналась война В том грозовом, сорок первом, И напрягала страна Все свои силы и нервы. Сколько потом их прошло — Лица, шинели, вагоны… Вечным быльем поросло — Серых солдат эшелоны. Что твой растерянный взгляд Ищет в толпе на перроне? Может, твой бравый солдат Рядом, в соседнем вагоне… Кончились водка и чай, Время расстаться влюбленным. Стон над перроном — «Прощай!» — Снова идут эшелоны. К сыну старушка прильнет. Спину обхватит руками. «Время! — им скажет комвзвод, — Поезд уже под парами». Завтра в проигранный бой Бросят нас прямо спросонок, И полетит над страной Медленный снег похоронок. Времени ветер унес То, что когда-то звучало. Только от стука колес В памяти прошлое встало… Новый встает батальон. Новый приказ — по вагонам! Снова и снова на фронт Мчатся, спешат эшелоны.

В пивной на Садовой образца пятидесятых

Он тяжело прыг-скок, Костыль, нога — стук, топ, Тревожным взглядом столики обводит, И заросли виски, И возле глаз мешки, Кадык, как поршень, вхолостую ходит. Вот подошел впритык, Еш быстрей кадык. Он кривит рот, трёт лоб, со свистом дышит. И знаю, что сейчас Уже в который раз Одну и ту же формулу услышу «Оставь 10 грамм, братишка, Я после тебя допью». Он пил бы не спеша, Но запеклась душа, И ходуном пошла грудная клетка. И потому спешил, И потому пролил, К тому ж рука тряслась, как в шквале ветка. И снова стук и топ, И снова прыг и скок, Тяжелый труд дает плоды не сразу. Сквозь гам пивной и смрад, Сквозь папиросный чад Уж от стола в углу я слышу фразу: «Оставь 10 грамм, братишка, Я после тебя допью». Он смят войны волной, Едва лишь начал бой, И обойден в награде шлюхой-славой… И тут как ни крути — Сошёл на полпути, Когда фашист нажал под Балаклавой. В подарок от врага Горит-печёт нога, Отнять последнюю хирург желает. Боль сукой по пятам, И просит он не сам — Болезнь-палач под пыткой вынуждает: «Оставь 10 грамм, братишка, Я после тебя допью». Иди сюда, герой, Иди, садись со мной. Ты заслужил покой души и тела. А кто не так поймет, Тому по хую в рот, Чтоб не совали рыло в это дело. И снова стук и топ, И снова прыг и скок, А на груди Звезда цветёт и рдеет. Он выпьет, инвалид, Он скажет, что болит, И станет мир большой чуть-чуть светлее. «Допей 10 грамм, братишка, А я сейчас на двоих закажу!»